— Выходит, — строжился Вовка, — не надо их и плен брать! А убивать на месте!

— Эк ты хватил, парень! — несильно удивился Федот. Может, и ему такие мысли приходили? Вот он сидит тут, охраняет каких-то пленных, а мог бы воевать. Но Федот был явно не тот. — Чего бы я тогда теперь делал? Опять под пули лез? Но ведь Господь до трех раз считает: один раз меня контузило, второй — осколок прилетел. А в третий — грудь в крестах, голова в кустах?

С этим трудно было спорить. Негероическим каким-то оказывался Федот, но ведь уже и поранило его немало. Может, в самом деле, хватит?

Надо сказать, говорил такие речи Федот с оглядкой, нам двоим только, мальчишкам, а когда приближался, чтобы пошамать, солдат из его боевой охраны или когда бабушка моя выходила, язык-то прикусывал.

В общем, Вовка к своему забойному вопросу подобрался через много наших-то иных подробностей и подозрения у Федота не вызвал:

— А как они оправляются?

— Ты зна-а-аешь! — восхитился сержант. — Ты прямо в пупок попал. Как в меня осколок! Подумай-ка! Их тут ровно двадцать штук! Один и тот же состав! И я поражаюсь! Каждый день лежу здесь и думаю: как это они? Ни разу за все рабочее время по-большому никто не оправился. По-малому — бегают! Вон туда, в лопухи! А по-большому — ни разу. Всё дивлюсь: то ли дисциплина у них такая, то ли терпение невиданное. То ли, может, какой немецкий особенный режим — утром, при бараке, исполнят все свои дела и весь день не хотят.

Вовка закручинился.

Немцы поели, веселей застучали своими молотками по светлому камню, задвигались на пространстве, размеченном шпагатом, убрали, перекусив, свои пайки, и охранники угостили, ясное дело, нас бутербродами с говяжьей тушенкой — неплохое, между прочим, подспорье, и можно было бы, по чести-то, слегка повеселеть, но верный мой кореш тосковал.

Сидел нахохлившись, будто снегирь в мороз, — а как, интересно, снегири такую жару переносят и куда они вообще-то на лето убираются? — вот вопрос так вопрос! Глядел, в общем, Вовка на пленных немцев неотрывно, смотрел равнодушно и спокойно, а на мои предложения спрятаться в прохладном доме отмахивался.

Я пожимал плечами, уходил домой, читал, оглаживая ладошками золоченые свои книги, находя в них выражения, где-то услышанные, совершенно непонятные и в то же самое время, как я чувствовал всей своей небольшой душой, просто великолепные. Например, такие слова: «Поверил я алгеброй гармонию». Надо же сочинить такое Пушкину! И опять ведь в «Моцарте и Сальери» это говорит будущий убийца. «Поверил» — у Пушкина значит проверил, выходит, он был умный человек, этот Сальери, раз алгеброй гармонию проверил, наверное, это самая правильная проверка, отчего же он тогда так завидовал Моцарту? Ведь поверил же, и правильно поверил, а вот — на тебе!

Всякие такие заключения меня не то чтобы мучили в ту мою нежную пору, но как-то не давали покоя. Мне казалось, что я не очень умный, раз не понимаю таких вещей, а спрашивать взрослых неловко, надо же до чего-то добираться самому. И так выходило, что, не додумавшись, складывал все непонятности на отдельную полку в своей голове.

«Нет правды на земле, но правды нет — и выше».

«Не всё я в небе ненавидел, не всё я в мире презирал».

«Поверил я алгеброй гармонию».

Прибавив к другим, недоступным мне еще одну мудрую, но непонятную мысль, я выходил на улицу и видел Вовку во всё той же угрюмой позе.

Он все смотрел, смотрел на немцев, как кошка на воробьев, которые копошатся в навозе, но они для нее далеки, а потому недоступны, и потому она ждет, когда один какой-нибудь молодой разгильдяй, утратив ответственность и чувство самосохранения, подскочит поближе.

Так неотрывно смотрит на поплавок упорный рыбак, принявший рыбью игру в терпение: надо набраться много сил, чтобы ленивая тень в глубине, услышав твое заклинание: «Клюнь, клюнь, клюнь, пожалуйста», — метнулась вверх и заглотила заманчивую наживку.

Вовка был также похож на охотника, засевшего в кустах и ожидающего, когда запоет, затокует глухарь.

Да, Вовкин вид можно было сравнить с тысячами состояний, вместе взятых, когда люди хотят добиться своего и ради этого готовы на любое, самое даже небывалое для них терпение.

И он дождался!

Не просто дождался — он победил!

Все трое, включая сержанта, мы сразу увидели, как сперва несколько раз остановился, будто споткнулся, тот мой обидчик в майке с длинными лямками салатового цвета. Потом он заметался по площадке, обтянутой шнуром, подскочил к Вольфгангу и что-то стал ему торопливо объяснять.

Тот растерянно заоглядывался и двинулся к Федоту, одной рукой показывая на салатового немца, а другою хлопая себя по животу.

— Наконец-то! — глухо проворчал Вовка и победно распрямился.

Федот приподнимался с травы, ничего не понимая, глядя то на Вольфганга, то на трясущегося немца.

И вдруг тот побежал! Да как! Опрометью!

Так, наверное, бегут от овчарок, спасая свой зад! Так бегут, опаздывая на поезд и догоняя последний вагон! Так бегут с неволи, наконец!

Похоже, именно это вообразил один из безусых помощников Федота. Он вскочил, может быть, даже спросонья, и, схватив винтовку, крикнул: