— Давайте, — предложил свои услуги Федот, — я гвоздь вобью, и мы их повесим. Газетки-то!

— Мы? — переспрашивала бабушка. — Или ты? Или они?

— Да всё едино! — смущался теперь Федот. Что-то в бабушкином остолбенении ему не нравилось. Ей помогают, капитан заботу проявил, а она еще ёрится.

Непонятным казалось ему оскорбленное бабушкино состояние. Наконец она велела подшивку на пол бросить. Федот ушел на свой наблюдательный пункт, а я с бабушкой остался.

Недолго она на табуретке сидела и головой крутила. Как-то вдруг всполошилась, подняла бумажную пачку.

— И этим! Они! Предлагают подтираться!

На первой же странице газеты был портрет товарища Сталина.

— Недоумки! — кричала бабушка. — Ротозеи! Дураки!

С этими словами она удалилась в комнату, взяла большие, с дореволюционных пор еще, огромные портняжные ножницы, семейную нашу реликвию. И вырезала портрет, разгладила его ладошками, отложив в сторону.

Потом, задумавшись слегка, вырезала заголовок газеты: «Правда».

Дня два бабушка кромсала бумагу, объясняя по ходу дела, что наша «Правда» не для их задниц. Не говоря уже о портретах генералиссимуса. При этом заголовок газеты «Городская правда» не трогала.

— Какая это еще за городская правда? — ворчала она. — Правда у нас одна. И вождь один. И это будет просто стыдобушка, если мы врагам нашим, пусть и пленным, доставим такое удовольствие.

Очищенные таким манером газеты она повесила в сортире, и немцы опять и, кажется, с новым удовольствием благодарили бабушку:

— Данкешён.

— Да битте вам, битте! — отмахивалась она.

Федота же бабушка призвала на кухоньку и показала ему вырезанное. Все это составляло пухлую папочку, сшитую с уголка белой ниткой.

Она просто подвинула все это Федоту и испытующе поглядела на него. Федот, и правда, был не тот. Прямо на глазах побледнел.

И еще одно происшествие случилось в последние дни работы пленных на нашей улице. Точнее, чуть не случилось. И знают об этом только два человека — я и Вовка.

После той победной диверсии, когда Федот предупредил, чтобы мы тут пока попусту не мельтешили, не наводили пленных на верную причину, друг мой снова исчез, и я опять стал думать, что он отправился в деревню своего погибшего отца.

Все еще над городом плавало знойное марево того военного лета, и я то прятался дома, то сидел на чурбачке у крыльца, разглядывая все реже приходящих немцев. Может, у них окончательно восстановилось пищеварение, но, может, и вернулось хваленое Федотом терпение? Или действовали победные сообщения Левитана по радио, которые им, конечно же, пересказывали?

И вот однажды, уже под вечер, выйдя к чурбачку, я засиделся и тут услышал странный звук. То ли осторожно грызла кость большая собака, — хотя какие кости в те наши времена? — то ли невиданная тварь скоблила лапой дерево.

Звук шел от скворечника, и я пошел туда. Но никого не было. И я, ругнув себя, вернулся домой.

Минут через десять я снова вышел и ясно понял: кто-то неумело водит ножовкой по дереву. Все в том же направлении. Скинув сандалии, я на цыпочках подкрался к туалету и чуть не подавился: перед тем я жевал репу.

Вовка! Пилил! Опору! Нашего туалета!

А в руках у него была самая настоящая ножовка.

В моей голове, слава богу, все крутанулось весьма быстро. Я понял сразу, что это Вовка не нам с бабушкой и мамой вредит. А готовит новую диверсию. Вот придет сюда большой Вольфганг, а скворечник и рухнет. Покатится под горку. Врагам будет нанесен, таким образом, еще один позорный удар. Захватчикам, которые неизвестно о чем думали, когда шли на нас, будет указано их достойное место.

Я захохотал. А Вовка повернулся ко мне и покраснел.

Будь я серьезен и сердит, мой закадычный друг довел бы свое коварное дело до конца. Но я расхохотался, и это стало для Вовки не только неожиданно, но еще и стыдно. Он, наверное, понял смехотворность своей диверсии. И тема ее оказывалась все той же… Пора бы посерьезнеть!

Он отошел от туалета, велел, чтобы я никому ничего не говорил, особенно моей бабушке, ведь его удар предполагался и по ее хозяйству, и боком-боком, кустами, чтобы не напороться на отдыхающего Федота, исчез за нашим боковым забором.

Надо же, и пилу свою приволок!

А на дорогу нашу любо было глядеть.

Бело-желтая, будто выложенная омлетом. Пленные аккуратно присыпали ее песком, щели между камнями заполнились, но от этого омлет только чуть покрылся поджаристой корочкой и стал еще аппетитнее.

Ряд за рядом, день за днем, команда пленных удалялась от нашей калитки.

Вынужден был переменить место своей дислокации Федот. Сначала переместился в район тех исторических лопухов, однако лежать там не стал, а печально, даже понуро стоял.