До нас стало доходить, что жить в Европе далеко не просто, и нам предстоит многому научиться. Получив первый урок, мы прибыли на лондонский вокзал Виктория-стейшен.

Это был мой второй визит в Лондон. Первый раз я был здесь вскоре после войны в качестве члена советской делегации на конгрессе молодежи. Но тогда мне не удалось толком познакомиться с городом, и я его совсем не запомнил.

На привокзальной площади толпилось много народу. Очередь на такси оказалась предлинная. В московских аэропортах иностранцев всегда обслуживали в первую очередь, но в Англии такого различия не делали. Однако как только в очереди заметили, что у нас на руках младенец, — а не заметить этого было никак нельзя, так как нашей Оленьке срочно потребовалось поменять пеленки, и она кричала во всю силу своих легких, — то сразу же дали знать распорядителю и нас посадили в первое подошедшее такси.

Когда я мысленно возвращаюсь к тому времени, то всегда вспоминаю свое тогдашнее ощущение, которое можно определить кратко двумя словами: «не вписываюсь». Мое начальство в Москве понимало те проблемы, с которыми нам предстояло столкнуться за рубежом, и некоторым образом рисковало, выпуская нас. Никто не ставил под сомнение нашу верность Родине, но вот сумеем ли мы раствориться в толпе — это был большой вопрос.

Когда мы появились в Лондоне, я явно выделялся из общей массы. Люди останавливали на мне пристальный взгляд. О незаметной встрече с агентом нечего было и думать. Анализируя мой дебют в Англии, я должен признать, что и я, и моя жена Анна, оба мы были слишком молоды и безнадежно наивны. Разница между уровнем жизни в Советском Союзе и на Западе была так велика, что нам казалось, мы попали на другую планету. Должно было пройти немало времени, прежде чем лондонские собаки перестали лаять на Модина.

Георгий Николаевич Зарубин принял меня тепло, но в те дни у него оказалось мало свободного времени: шли важные переговоры в Париже. Шестнадцать стран уже согласились принять американский план, в то время как Польша и Чехословакия, находившиеся в зоне советского влияния, мучались соблазном получить манну небесную, которую сулили американцы. Сталин напрочь отказался даже от возможности принятия американского плана помощи.

В середине июля Молотов покинул Париж, заявив, что план Маршалла — заговор с целью лишить пострадавшие от войны страны Европы их экономической независимости.

В нашем лондонском посольстве стало поспокойней. Зарубин вызвал меня к себе и долго беседовал. Ему было досконально известно, зачем я приехал в Лондон. Но ради соблюдения формы он представил меня бывшему переводчику Сталина Павлову, который проверил, как я знаю английский. Тот определил мои знания, как средние, и посоветовал ежедневно ходить в кино в течение нескольких недель, чтобы понять и научиться употреблять различные обиходные выражения. Такое предложение мне понравилось. Я просмотрел множество приключенческих, военных, шпионских фильмов и доморощенных английских комедий. У меня появились любимые актеры и актрисы: Лоренс Оливье, Грета Гарбо, Вивьен Ли и другие. Я жадно глотал картину за картиной и заодно порядочно поднабрался английского.

Посол вскоре понял, что использовать меня в качестве шифровальщика нет смысла. Не советуясь ни с кем, он назначил меня на должность атташе и указал на рабочее место недалеко от своего кабинета. Затем в порядке пробы Зарубин предложил мне сопровождать советскую делегацию в Ланкастер Хаус на переговорах о будущем итальянских колоний. Проблемы Абиссинии, Сомали и Ливии не являлись предметом прямого интереса для СССР, но так или иначе следовало как можно больше знать о том, что происходит на этих переговорах. Нас интересовали позиции Италии и Англии, имевших к этому вопросу прямое отношение, и, в меньшей степени, Соединенных Штатов и Франции.

Мы должны были выяснить, какие разговоры ведутся в кулуарах, какие имеются двухсторонние соглашения, кто кого собирается перехитрить среди союзников с тем, чтобы можно было использовать ситуацию с выгодой для себя. Оказывая поддержку то одной, то другой стороне и умело пользуясь дезинформацией, Молотов добивался уступок по совершенно не связанным между собой вопросам.

Я принимал участие в нескольких конференциях вместе с Зарубиным и его личным секретарем. Все, что от меня требовалось — спокойно сидеть и слушать.

Вскоре после этого меня перевели в пресс-отдел. Работа здесь позволяла общаться с журналистами и заводить множество полезных знакомств. Конечно же, я не пытался обращать кого-либо в нашу веру, но время от времени мне удавалось получить от журналистов некоторую информацию до ее появления в прессе. Это шло на пользу Центру.

В первые месяцы моей работы в Лондоне Михаил Александрович Шишкин, мой непосредственный начальник по резидентуре, познакомил меня с американским корреспондентом Расселом.

Мы быстро подружились. Рассел — очень приятный в общении человек, пользовался большим авторитетом в журналистских кругах, так как находился в Лондоне с самого начала войны. В нем совсем не было обычного для американцев бахвальства, и он считал русских верными союзниками. Мне всегда нравилось разговаривать с ним. Он спрашивал меня о переговорах в Ланкастер Хаусе, я задавал ему свои вопросы (крайне наивные порой) о том, как живут англичане и каков их образ мыслей. Мы говорили и о более серьезных вещах, например, о судьбах стран Центральной Европы и территорий, освобожденных после поражения нацистов, об отношениях между странами, пострадавшими от фашизма. Иногда Рассел поднимал меня на смех, но всегда искренне старался помочь в понимании точки зрения англичан и американцев. Когда мы говорили о политике, боюсь, я вел себя как настоящий бюрократ. Я щеголял официальной линией Москвы и решительно защищал ее. Оглядываясь назад, я вижу, каким наивным я, должно быть, ему казался. Хуже того, я воображал, будто принимаю казнь на костре за правое дело и старался при любых разговорах не сбрасывать с себя маски самонадеянного чиновника.