Филипп взял его. Сердце в груди колотилось громко и часто.

«Что я делаю?» — подумал он, собираясь открыть альбом.

Очень странно. Это была его мысль, его — как бы сказать? — голос. И все же звучал он по-другому.

«Мне не надо быть здесь. Если Сатина узнает, что я был тут, то…»

Филипп перестал слушать голос и начал листать альбом. Вскоре он нашел страницу, которую искал.

Левую страницу занимал портрет Сатины. Темные волосы волной спускались ей плечи, на ее губах блуждала улыбка, которая могла превратить в масло любое сердце.

Но не на ее портрет смотрел Филипп. А на фотографию на правой странице внизу, в углу.

Черные, как уголь, глаза под яркими рыжими волосами. Острые рога, сверкавшие от света лампы. Тонкие губы без намека на улыбку.

Азиэль. Одной этой фотографии было достаточно, чтобы Филипп начал сердиться. Но вскипел он из-за контура сердца вокруг фотографии.

Рисунок сердца был сделан давным-давно, и заметны были следы резинки, которой пытались его уничтожить. Это удалось, но только частично, потому что карандаш сильно нажимал, и сердце осталось на бумаге. Удалить его полностью было невозможно.

— Это не я был… — пытался сказать отец Сатины, и тут жена остановила его. И теперь Филипп знал, что он хотел сказать:

— Это не я был когда-то ее дружком.

Дружком. Они дружили. Сатина и Азиэль. Эти слова кусали. Филипп вспомнил восторг, который горел в глазах Сатины, когда она первый раз рассказывала ему об Азиэле. И еще он вспомнил, как тогда подумал, а не отвечает ли Сатина взаимностью Азиэлю.

Филипп смотрел на сердце, окружавшее фото Азиэля, и в голове опять раздался стук. Теперь сильнее, чем раньше. Ощущение было таким, словно раскаленный молот пытается разбить его череп. Филипп не мог удержаться от крика боли, ему пришлось сесть на кровать.

И тут — в точности так же, как и раньше — головная боль исчезла, и мир приобрел прежние очертания.

На кухне стояла все та же мучительная тишина. Сатина тыкала вилкой в тарелку, бросая иногда косой взгляд на отца.

Филипп сел рядом с ней и снова стал есть. Хотя теперь он совершенно потерял аппетит.

Демеона откашлялась.

— Мы о тебе столько слышали, Филипп, — сказала она.

Филипп покосился на Сатину. Он очень хотел сердиться на нее, но не мог, он это понял.

Ну дружили они, Азиэль и Сатина, ну и что? В этом не было ничего странного, если он нравился так многим? Кроме этого, все в прошлом.

— Но мы не слышали, почему ты попал в Ад, — продолжала Демеона и отпила воды. — Ты ведь человек, так? Я хочу сказать, ты ведь не дьявол.

Филипп кивнул:

— Я человек.

— Но как получилось, что ты попал сюда, ты ведь и не грешник, так?

— Нет, я …

Он помолчал. И рассказал историю, которую приготовил на случай, если кто-то спросит:

— Произошла ошибка. Я не должен был попадать в Ад. Эту проблему постараются решить, но она довольно запутанная, поэтому потребуется несколько ночей.

— Ха! — воскликнул Чернорог и откинулся на стуле, чтобы дать место животу. — Я не думаю, что произошла ошибка, парень. Я думаю, что Ад как раз место для тебя!

— Что вы хотите сказать? — спросил Филипп и краем глаза увидел, что Сатина удивленно смотрит на отца.

— Ты говоришь, что он не похож на дьявола, но ты уверена? — Чернорог посмотрел на жену, затем, улыбнувшись, на Филиппа. — Разницы почти нет. А если хорошенько присмотреться, можно заметить, что у него начинают расти рога.

— Филипп, ты безнадежен.

Со своего кресла за столом Люцифер смотрел на Филиппа больными красными глазами. Слезы буквально струились по его щекам.

Филипп только что вернулся из Комнаты Испытаний, и черная темнота заполнила щель в занавесе. Там осталась классная комната. Не его класс, а какой-то обычный класс. Сначала он думал, что там пусто. Но потом увидел мальчика, который плакал, спрятавшись за шкафом. Ему было восемь лет, он сказал, что одноклассники смеются над его новыми очками.

— Ситуация была, как конфетка, — сказал Люцифер и вытер глаза большим платком. — Мальчик, над которым смеются, лакомый кусочек для каждого темптана. Лакомый кусочек, Филипп! Он, как угли, и если подуть посильнее, разгорится горящий костер. Нужно было пошептать ему в уши, и ты мог бы заставить его сделать что угодно: бросать столы и стулья, рвать шторы, разбивать стекла. А если бы ты был изобретательнее, то мог бы направить его гнев на тех, кто над ним издевается. По твоему наущению он отмстил бы им, разодрал их сумки, поджег куртки или налил клей в пеналы. И тогда у нас была бы дивная, настоящая школьная война, которая привела бы к ужасающим последствиям.