Однако деньги продержались у Виллема недолго. Ему так не терпелось познать, каково это — быть богатым, и ему так нравилось хвастаться своим богатством перед соседями, что ушла от него тысяча флоринов почти так же быстро, как появилась. Ушла, поставив его перед фактом, неведомым людям его круга, да, впрочем, и всякому, кто честно зарабатывает свой хлеб: золото — это не только достояние, которое накапливают по зернышку и ценой изнурительного труда, золото, оно еще и вроде ветра — влетит в подставленные руки, наполнит их, а потом так же стремительно и унесется…

Каждый вечер старший Деруик выстраивал на столе в гостиной столбики из металлических кружочков, каждый вечер пересчитывал свои сокровища и каждый вечер удивлялся тому, насколько денег стало меньше. Он не мог понять, на что они потрачены, а иногда даже и не помнил, чтобы хоть что-то тратил вообще. Когда полновесная тысяча успела на четверть съежиться, уменьшившись до семисот тридцати четырех, а потом и до шестисот тринадцати? Куда подевались его деньги? Какие-то негодяи залезли в кошелек? Может быть, продавцы его обманывают или менялы обсчитывают? Он ужаснулся, подумав, что монеты выскальзывают через дыру в кармане, приказал Фриде укрепить дно этого просторного кармана, и та дважды его обшила. Два длинных ряда серых стежков изуродовали камзол, зато на душе у Виллема стало спокойнее.

Благодаря вспыхнувшей в старшем Деруике страсти к деньгам он узнал адские муки, знакомые каждому скряге, который то и дело подсчитывает свои сбережения. Виллем без конца складывал и вычитал, он перебирал счета от поставщиков до тех пор, пока не истреплются, и злился на то, что результаты все время совпадают, и на то, что суровые законы арифметики не оставляют никакой лазейки, позволяющей ускользнуть от постоянного роста расходов. Ничего не поделаешь — два плюс два всегда четыре, а не три. Не в силах это изменить, он нападал на младшего брата, которому была поручена окончательная выверка счетов.

— Говоришь, сто восемнадцать флоринов? Здесь точно ошибка! Уверен, что хорошо сосчитал?

— Уверен, братец, — вздыхал Яспер. — Никакой ошибки нет, да и в прошлый раз не было! Я извел на эти подсчеты два мелка, и свечка трижды нагорала… Какой смысл в том, чтобы снова и снова перепроверять верный расчет?

— Какой смысл? — неизменно ворчал в ответ Виллем. — Ты всерьез об этом спрашиваешь? Может, тебе вообще безразлично, что подсчеты неверны? Что не туда поставленная запятая отнимает у нас горсть флоринов? Зато мне не безразлично! Когда я расплачиваюсь по этим счетам — чувствую себя как больной, которому пускают кровь.

В защиту Виллема следует сказать, что распоряжался он своими деньгами рассудительно и осторожно, а если и тратил помногу, и всегда больше, чем хотелось бы, траты эти никогда не были легкомысленными. Так, он не обзавелся ни шитым золотом пурпуэном, ни крахмальными манжетами — носил все тот же потертый камзол, кое-где залатанный черным сукном. Проявив не меньшее благоразумие, он решил, что на платья и украшения для сестер деньги тоже тратить не стоит. Как свою собственную одежду он считал вполне подходящей для того, чем он занимается, так и девушкам, чтобы найти себе мужей, вполне должно было, по его мнению, хватить уже имеющегося гардероба.

— Если вы накупите драгоценностей и платьев, может случиться, что мужчина полюбит вас только из-за этих ухищрений, оставаясь же такими, какие есть, простыми и естественными, вы привлечете к себе лишь честные, открытые сердца — только тех, с кем можно создавать семью…

Эти разумные речи очень не нравились Петре, у нее были совершенно иные представления о том, на что следует потратить тысячу флоринов, и во многом эти представления были продиктованы свойственным ей кокетством. Увы! Виллем оставался глух к нытью и приставаниям сестры точно так же, как и к восторгам брата при виде лошадей на ярмарке или увиденных на улице новеньких, сверкающих ярко-красным лаком саней. Какой толк выряжаться или обзаводиться роскошным выездом, когда ночуешь под дырявой крышей? Здравый смысл подсказывал, что о доме следует позаботиться раньше, чем о нарядах.

Виллем прекрасно это понимал и на следующий же день после собрания тюльпанщиков нашел дюжих парней, которые поправили обваливающиеся дымовые трубы, заменили старую черепицу, отмыли фасад — и дом словно засветился. Затем настал черед балкона — его укрепили, расколовшейся балки — ее подперли стойками, и поседевших стен, с которых, чтобы их освежить, для начала соскребли штукатурку. Фрида, не любившая пыли, отчаянно протестовала против этих последних работ, но они-то и принесли семье Деруик нежданную выгоду. Никому, разумеется, и в голову бы не пришло торговать счищенной со стен селитрой, но Паулюс ван Берестейн, как-то раз по-дружески заглянувший к Деруикам посмотреть на ремонт, открыл ученику глаза на исключительные свойства, которые приписывают этому веществу некоторые цветоводы.

— Что, мешки утяжеляет? — усмехнулся Виллем, приняв его слова за шутку.

— А вот и нет, мальчик мой! Она раскрашивает тюльпаны! Тебе ведь известно, как любят у нас цветы с пестрыми лепестками и как презирают однотонные? Так вот, один из наших заметил, что, посыпая свои цветники посеревшей штукатуркой, почти всегда получает тюльпаны разнообразнейших оттенков! Говорят, такой же эффект дают еще и голубиный помет, и налет, который образуется на мусорных кучах… Как бы там ни было, теперь эти отбросы взвешиваются, оцениваются и находят спрос.