Виллему было горько это слышать. Он едва не поддался соблазну вытащить из кармана луковицу и похвастаться… нет, конечно, не столько щедротами ректора, сколько собственной способностью их привлекать, — но потом побоялся проявить неуместное тщеславие. Хотя какое ему, в конце концов, дело до мнения младшего брата! Он уже развернулся и хотел идти в дом, но его остановил насмешливый взгляд Яспера.

— Ты что, смеешься надо мной?

— Разве?

— Я видел, как у тебя дрогнули губы!

Старший Деруик быстро и крепко ухватился двумя пальцами за пуговицу жилета младшего, так что сделай тот шаг — она с треском отлетела бы, а в жилете образовалась бы дырка, потому Яспер не пошевелился, только черты его лица отвердели.

— Какое там — смеюсь, Виллем, мне совсем не до смеха, мне больно видеть, как крепко взялся за тебя Паулюс, как плохо сказывается его влияние на твоих мыслях. Откуда же, если не от него, у тебя взялось стремление возвыситься? Кто, если не он, пробудил в тебе любовь к роскоши, жажду титулов и званий? Он пообещал, что цветок станет для тебя пропуском в высший свет, и ты, как дурак, ему поверил! До чего было бы удобно, если бы и на самом деле охапки тюльпанов хватало, чтобы сравняться со знатными господами, чтобы по-свойски разговаривать с принцами! Но увы! На корнях тюльпанов всегда останется земля, в которой они росли!

Виллем отпустил пуговицу младшего брата — резко разжал пальцы, как если бы в них оказалось что-то грязное, и даже, скривившись, вытер руку о пояс.

— Из сил выбиваюсь, стараясь тебя чему-то научить, но нет, ты напрочь лишен способностей! Тебе самое место среди людей, которые рождаются и умирают в одной и той же постели, которые всю жизнь таскают на себе груз своего убожества, как улитка свою раковину… Увы! Ты скроен природой как раз для этого скромного жилья, ты создан для мелких удовольствий, Яспер, для мизерных побед, ты не умеешь желать!

— Так, значит?

— Да! Хорошо набитая трубка — вот все твое счастье, а весь твой кругозор — каемка на тарелке! Не повезло мне с братом — только и умеет, что баклуши бить да лодыря гонять, шалопай, ничтожество! Почему меня, если мне по силам взойти на престол и повести за собой войска, угораздило родиться сукноторговцем Деруиком? Как несправедливо легли кости, когда решалась наша судьба: кому выпадет единица — станет голодранцем, кому тройка — рабом, а кому шестерка — императором!

Слушая бредни старшего брата, младший почувствовал к нему нечто вроде жалости. Яспер коснулся груди Виллема и ощутил, что от того пышет жаром, что от волнения тот уже почти задыхается.

— Я, братец, тебя люблю, но глупость твоя поистине не знает границ!

Кулак Виллема пушечным ядром вылетел из рукава, Яспер поспешно отдернул голову, но плечо от удара уберечь не смог, потерял равновесие и, качнувшись, сбил колокольчик. Услышав прерывистый звон, сестры бросились к окнам и увидели, что Яспер, морщась, потирает плечо, а старший брат, на ходу нахлобучивая шляпу, выходит за калитку. Может, конечно, перед тем они и обменялись парой слов, но девушки ничего не слышали. А Фрида, встревожившись, словно кошка перед грозой, сразу же захлопнула ставни и, хотя было еще совсем светло, вздула огонь. Никто не спросил у нее, зачем она это сделала. Петра тоже зажгла свечу, и огонек осветил расстроенное лицо младшей сестры, еле удерживающей слезы.

— Давай помолимся Господу, попросим Его хранить нашу семью, милая Харриет… Мне кажется, в скором времени нас ждут нелегкие испытания!

В тот вечер старший из братьев Деруик, стараясь обуздать гнев, долго бродил по улицам. Он шел куда глаза глядят, он не видел, что перед ним, он не замечал экипажей и лез прямо под колеса, он натыкался на прохожих и разок-другой его едва не побили…

Когда ему попался на пути дом терпимости, он проскользнул внутрь и не глядя ткнул пальцем в один из развешанных на стенах коридора портретов: «Вот эту!» Постучался в указанную хозяйкой дверь, ему открыла рябая белобрысая толстуха. Девица оказалась куда менее привлекательной, чем на картинке, ко всему еще мушку на подбородок она прилепила там же, где Петра наклеивала свою, и от этой мелочи ему стало совсем тошно. «Я передумал!» — крикнул он, выскочил вон из борделя и снова побрел по улице, еще более возбужденный, чем прежде.

Уже стемнело, когда ноги привели его на берег Спаарне, катившей белесые воды по песчаному руслу. Прачки только что выплеснули в реку сыворотку, и едкий запах кислого молока разносился вместе с ветром, наматывался на крылья мельниц. Их здесь было восемь — восемь убогих деревянных сооружений, перемалывавших табак и коноплю, скрежетавших, шатаясь под этим ветром, как корабль в бурю. Нет… одна из мельниц молчала, положение ее крыльев показывало, что в семье мельника траур, об этом же говорили и свисающие с крыльев темные ленты, которые колыхались, словно водоросли в морской воде. Мрачная картина показалась Виллему недобрым предзнаменованием — ну, надо же ему было остановить взгляд именно на этой мельнице, когда весь берег ими утыкан!

Рядом с мельницами полоскал в реке свои лохмотья какой-то нищий. Деруик сунул ему в руку монетку, тот принялся его благословлять, и Виллему почудилось, будто он умилостивил судьбу. Он так расчувствовался, что даже прибавил к монетке обещание:

— Если Господь дарует мне дворец, о каком я мечтаю, и богатство, и славу, возьму тебя к себе на службу!

— А я, если Господь надо мной сжалится и облегчит мою участь, буду усердно вам служить…

Виллем не ожидал ответа, и слова бродяги его заинтересовали.