Письмо быстро добралось до адресата и расстроило его поначалу еще больше, чем полученное от сына. Деруик-старший призадумался, не стоит ли побыстрее вернуться в Соединенные провинции и во всем разобраться на месте. Но, с одной стороны, у него не было денег на дорогу, а с другой — он ведь по-прежнему доверял и Паулюсу, надежной опоре его детей, и Виллему, такому всегда здравомыслящему юноше. В конце концов, зачем влезать в подробности их отношений? — рассудил Корнелис. Эти двое стали союзниками? — отлично, у них общие планы? — еще лучше! Да и из-за долга тоже волноваться незачем: как знать, может быть, Виллем занял деньги для того, чтобы начать какое-то крупное дело или во что-то их вложить?

— Пока я тут крою и шью, мой сын вершит великие дела! — радовался Корнелис, латая чужие штаны.

Чем больше он разочаровывался в собственной карьере, тем больше надежд возлагал на успехи Виллема… С тех пор как Корнелис впервые ступил на американскую землю, прошло уже больше года, больше года назад он поневоле сделался портным, а хоть как-то изменить свое положение не удавалось. Некоторые колонисты в насмешку величали его «повелителем ножниц» или «властелином катушек», и Деруик, хоть от природы и не был вспыльчив, в таких случаях впадал в ярость. Он долго боролся, неизменно поправляя всякого, кто называл его портным, он неизменно доводил до сведения заказчиков, что соглашается работать иглой лишь для того, чтобы оказать им услугу, а настоящее его занятие — коммерция, он постоянно намекал, что имеет виды на ближайший урожай сахара или на древесину, которая якобы уже погружена в трюмы и вот-вот отправится в Амстердам, — ничего не помогало. Даже те, кто верил ему, все равно говорили: «портной Корнелис торгует сахаром», а не «купец Корнелис штопает камзолы», — как хотелось бы ему.

В конце концов Деруик понял, что спорить с общественным мнением бесполезно, и перестал одергивать злоязычных, он просто избегал их общества. Уединение в мастерской было для него куда приятнее пиров, которые закатывали бездельники-плантаторы: что ему их огромные столы, украшенные сахарными горками! Он и рот-то теперь открывал только для того, чтобы поговорить по делу, но и тут, выясняя, где пришить пуговицу к рубахе или как прикрепить перо на шляпу, предпочитал язык жестов. Обычно он довольствовался запасом из двух-трех десятков слов, но мог принять заказ и не издав ни единого звука, так что раз или два новые клиенты принимали его за глухонемого и начинали жалеть:

— Бедолага… Что за жестокая судьба забросила тебя так далеко от дома, на этот раскаленный берег, где деревья не дают тени? Отчего у тебя нет хотя бы скамьи, чтобы сесть, навеса, чтобы укрыться от зноя?

— Мне хватит и моего колпака! — обрывал наконец сочувственные речи Корнелис…

Его ничуть не утешала симпатия, которую испытывали к нему все вокруг, а в особенности — бывшие его спутники по «Свирепому», он настолько стыдился своего положения, что ни с кем не заводил дружбы и избегал людных мест. Даже в факторию он стал наведываться реже. Зачем смотреть, какие товары грузят или выгружают, зачем вообще следить за оживленной жизнью капитании, если к нему все это ни малейшего отношения не имеет? Ему не было теперь дела до бочек, которые выкатывали со складов, он перестал читать нацарапанные мелом на доске списки привезенных товаров, любая новость, любое событие такого рода его скорее расстраивали: каково это — видеть, что другие преуспели там, где ты потерпел неудачу, и что другие расцветают, когда сам ты увядаешь…

Только к управляющему факторией, к тому, кто первым из колонистов посочувствовал ему, Корнелис был расположен по-прежнему. Их прогулки верхом к мангровым лесам, их утренние встречи за неизменной бутылкой ратафии — лишь эти минуты своей теперешней жизни он мог бы назвать счастливыми. Правда, Корнелису стало тошно глядеть на груды тюков, и потому место встреч решено было изменить: теперь они чаще сходились в портняжной мастерской, где полом служил раскаленный песок, а стульями — перевернутые ящики. Жара с самого рассвета здесь стояла нестерпимая, неподвижный воздух был насыщен испарениями манго, ореха акажу или пассифлоры — смотря на каких плодах настаивал винокур свою водку, зной распалял жажду, тем не менее, они ни разу не допили ратафию до последней капли.

За выпивкой знакомились получше. Деруик узнал, что его приятеля зовут Лоуренс Бомм, узнал, что он имеет чин капрала войск Ост-Индской компании и получает за это скромную пенсию, — правда, ее нередко задерживают, поскольку доставляют непосредственно из Соединенных провинций в холщовом мешке, — и тратит он эту пенсию на покупку растений для возгонки ратафии.

Подобно Корнелису, капрал Бомм в молодости был честолюбив, но, повзрослев, оставил надежды на возвышение, расстался с военной службой и сделался управляющим пахнущей свежим деревом и льняным маслом фактории. Нынче старик глядел на человечество в целом и на Корнелиса в частности безразлично-доброжелательным или вежливо-нелюбопытным взглядом, и это привлекало к нему окружающих. Людей тянуло довериться человеку, который выглядел всегда спокойным, как утомленных солнцем тянет окунуться в тихую воду. Лоуренса ничем нельзя было вывести из себя. Ни одна черта его лица не дрогнула и тогда, когда Деруик сообщил ему, что поручился за сына, который влез в долги.

— Вот только правильно ли я поступил? — спросил купец.

— Помогая детям, всегда поступаешь правильно, даже если иногда и делаешь это напрасно.

Солнечный луч, пробравшись сквозь пальмовые листья кровли, попал Лоуренсу в глаз, и он чуть подвинулся, чтобы голова оказалась в тени. На свету остался только его выступающий вперед подбородок.

— Я во всем полагаюсь на Виллема, он хороший мальчик! — принялся оправдываться Корнелис. — И я уверен, что он занял эти деньги на хорошее дело.

— Он поделился с тобой своими планами?

— Нет. Он хочет меня удивить!

Но что бы ни говорил портной, в самом голосе его слышались сомнения. Корнелис попытался поймать в кулак пролетавшую муху — и промахнулся.

— Еще вчера я жалел о том, что, покинув Соединенные провинции, предоставил детей самим себе — теперь переменил мнение. Как знать? Может быть, мой отъезд пойдет им на пользу больше, чем мне?

— Каким образом?

— В Америке меня ждали только неоправданные расходы и огорчения из-за них. Зато Виллем без моей поддержки стал мужчиной, понимаешь? Для моих детей польза не в том, что я здесь, а в том, что меня нет там.