Из того, что у Деруиков есть сегодня, младший брат сохранил бы только тюльпаны — ведь не скроешь, как ему нравится выращивать эти цветы… Яспер предложил посадить несколько цветков в саду у дома, но не «с глупым намерением ими торговать», а только ради удовольствия создавать новые сорта и обогащать коллекцию, то есть уподобиться такому ботанику, как Каролюс Клузиус [41] , чей интерес к цветам был свободен от алчности.

— И тогда все будет как прежде! — воскликнул Яспер тоном математика, публично доказавшего теорему.

Виллем не возражал, и в тот момент могло показаться, будто урок усвоен. Однако, придя в тот же день к Паулюсу, старший брат ни слова не сказал о разговоре с младшим: он представил себя жертвой обстоятельств и в доказательство того, что отказ исходит не от него, а от главы семьи, предъявил письмо Корнелиса.

— Какая досада! — проворчал хозяин дома. — Значит, все кончено?

Кулак Паулюса со стуком, будто молоток судьи, опустился на стол, и Виллем почувствовал, как не только кровь стынет в его жилах, но и воздух в легких застывает: регент мало того что вынес смертный приговор их дружбе — он погубил все его надежды, прочное здание рушилось в то самое мгновение, когда, как он верил, оставалось всего лишь положить кровлю… Думать времени не было, и охваченный паникой Виллем предложил единственное, что в таких условиях могло прийти ему в голову: он прямо сейчас напишет долговое обязательство на десять тысяч гульденов в возмещение за не доставшийся Берестейну дом. И написал.

— А где же ты возьмешь эти деньги? — едва взглянув на бумагу, степенно осведомился ректор. — И в какой срок намерен мне их выплатить? Предупреждаю: терпение Элиазара совершенно истощилось, как и мое собственное! Уже поговаривают, что мой сын промахнулся, выбрав Петру. Между тем в нашем окружении есть состоятельные семьи с девушками на выданье, эти семьи ищут союза с нами, и даже самое богатое приданое для них — всего лишь дань обычаю…

И эти слова регента, и то, что он в присутствии Виллема не снял шляпу, будто гость для него ничего не значит, можно было истолковать как дурной знак, но юноша решил не задумываться ни о том, ни о другом — ему хотелось побыстрее вернуть себе расположение Паулюса.

— Не бойтесь, мессир, — вежливо ответил он. — Не пройдет и года, как я соберу всю сумму.

— Целый год! Ты считаешь, я покрыт чешуей и в жилах у меня течет холодная кровь? Да твоя сестра вот уже четыре месяца как носит обручальное кольцо!

— Так ведь сумма-то немалая… Но будьте уверены, вы получите все до последнего стёйвера!

— И как же ты за это возьмешься?

— Буду работать! Когда я поступил к вам на службу, я был всего лишь подмастерьем в искусстве торговать цветами, но с тех пор я возмужал. Те, кто служит у вас, меня уважают, я для них «мастер своего дела», значит, скоро я буду зарабатывать не меньше, а может быть, — как знать? — и больше Элиазара!

— Прими мое благословение! — прогнусавил ректор, небрежно осенив себя крестным знамением, а едва Виллем ушел, поспешил с долговой распиской к нотариусу, чтобы должным образом ее зарегистрировать и, снабдив печатями, заверить. А подав метру Бакеландту бумагу, услышал от него тот же вопрос, который только что сам задал Деруику:

— Но как же он сможет расплатиться?

— Это его дело.

— Разве вы с ним почти не породнились?

— Умолкни, крючкотвор. Твое дело — марать бумагу, а заботу о деньгах предоставь казначеям.

Паулюс никогда не бывал так ворчлив, как в те дни, когда на него сваливались деньги, а он не мог сразу этими деньгами распорядиться из-за досадной преграды в виде какого-нибудь векселя. Время, отделявшее причитающуюся ему сумму от суммы полученной, гербовую бумагу от звонкой монеты, тянулось бесконечно долго. Его пылкая натура не могла вытерпеть ожидания, а точнее — ему мало было получить (или, по мнению многих, выколотить) сумму, удваивающую его состояние — ему надо было почувствовать, как она оттягивает карман и согревает руки.

А для того, чтобы это случилось скорее, следовало обречь Виллема на каторжный труд, и Паулюс ван Берестейн проявлял себя в то лето суровым и несговорчивым хозяином. Он обрушивался на ученика с бранью за малейшую провинность, а если Деруик не приносил ему во вторник денег больше, чем в понедельник, называл лодырем и бездельником. Стоило ему прилечь — ректор удивлялся, как человек может уснуть, когда долг не выплачен и необходимо работать без устали. А если Виллем тянулся за куском хлеба — хозяин и тут замечал: булочник берет три стёйвера за каждый хлебец — этак ты будешь долго с выплатой тянуть, а ел бы поменьше, так и расплатился бы скорее…

— Ты мне должен десять тысяч гульденов! — напоминал он, не упуская случая уколоть юношу. — Десять тысяч гульденов, и ни монеткой меньше! Не думай, что я тебя пожалею или скину со счетов хоть одну!

То лето было для регента временем тревог и подозрений. Он не сомневался в добросовестности Виллема, но сильно сомневался в его способностях, равно как и в том, что этот незрелый мальчик, как бы он ни храбрился, сумеет сдержать обещание. И однажды, когда сомнения терзали его сильнее обычного, он продиктовал своему секретарю письмо к Корнелису ван Деруику. В письме он сообщил о сделке, заключенной его сыном, предложил Корнелису как отцу должника выступить поручителем последнего, а в конце собственноручно приписал, что на их «давней дружбе задолженность никоим образом не скажется, разве лишь ее укрепит, ведь гласит же известная поговорка, что счет дружбы не портит».