В соседней комнате вдруг, закрывшись, стукнула дверь, и прежняя живость ума мгновенно вернулась к Линдсею. Об опиуме на некоторое время было забыто, трубка вернулась на серебряный поднос, где лежали остальные приспособления для пагубного ритуала. Скользнув пристальным взглядом по двери, Линдсей представил Анаис, спящую в его кровати.

Он тут же стал гадать, ушел ли наконец-то Роберт Миддлтон, освободив место у изголовья Анаис. На протяжении всего вечера Роберт ни на секунду не отходил от пациентки, бдительно охраняя ее покой. Линдсею оставалось только метаться по гостиной, как зверю в клетке. Он много раз прижимал ухо к двери, прислушиваясь к доносящимся из спальни звукам и с тревогой ожидая услышать низкий голос Броутона, заглушающий тихую речь Роберта. Но Гарретт почему-то не вернулся в Эдем-Парк с Уоллингфордом и женской частью семейства Дарнби. Линдсей не знал, что испытывал в большей мере – удивление или облегчение.

Мать Линдсея сопровождала леди Дарнби и Энн домой и по возвращении тут же разыскала его. Линдсею была в тягость вся эта радостная шумиха, которую подняла мать, узнав, что он вернулся домой после долгих скитаний. Он не хотел суматохи, вызванной ее исключительной, беспредельной любовью. Но мать настояла на том, что разместит всех Дарнби и их слуг, а потом, как только гости устроятся на ночь, Линдсей пообщается с ней в гостиной.

После такого длительного отсутствия Линдсею ничего не оставалось, как уступить желанию матери. Он любил ее, но во время беседы не мог удержаться от взглядов в сторону лестницы. Как же он мечтал увидеть там Анаис, спускающуюся вниз по ступенькам в своем блестящем газовом халатике! Мать Линдсея, разумеется, знала о его чувствах к Анаис. Но мать не понимала, что ничего уже нельзя было изменить, сделать так, как Линдсей планировал. Было ей невдомек и то, что он испортил все сам, своей собственной невоздержанностью. Он растоптал веру Анаис. И последнее, что Линдсей хотел теперь сделать, – это стянуть пелену неведения с глаз матери, точно так же, как он поступил с Анаис.

Возможно, он действительно такой же, как его отец. Что, если Линдсей нашел свое средство – другое, не алкоголь, – к которому можно прибегнуть, когда ты сбит с толку или желаешь спастись от давления окружающего мира? Линдсей предполагал, что это делает его просто вылитым отцом, ведь тот искал утешения на дне графина с бренди по точно такой же причине – ему требовалось спасение.

Вздыхая, Линдсей закрыл глаза и принялся слушать еле слышное тиканье часов, стоявших на письменном столе. Прошло немало времени с тех пор, как дом успокоился, а раны лорда Дарнби были обработаны. Часы минули с того момента, как Линдсей устроился в этой комнате, проигнорировав мольбы матери занять одну из других спален. Он объяснил, что тоже утомился и диван с шелковыми подушками для отдыха – все, что ему нужно. Но правда заключалась в том, что он хотел находиться ближе к Анаис.

Вслушиваясь в тишину, Линдсей старался думать о чем-нибудь другом, но все мысли упорно возвращались к Анаис, лежавшей в постели – его постели. Линдсей знал, что превратился в ничтожного, вызывающего жалость беднягу, который дрожит от сентиментальных страхов и ведет себя совсем как безусый юнец после первой любовной неудачи. Определенно, ему стоило последовать мудрому совету Уоллингфорда: «Найди себе женщину, Реберн. Согласная на все, доступная плоть – лучшее лекарство от твоих страданий».

Линдсей пытался сделать это, несмотря на тошноту, подступавшую к горлу всякий раз, когда он прикасался губами к другим. Но все эти женщины никогда не были столь же восхитительными на вкус, у Линдсея никогда не возникало желания ощутить одну из них под своими ладонями. За время пребывания в Константинополе он оставил озадаченной и неудовлетворенной не одну турецкую красотку.

Для Линдсея не существовало никакой другой женщины. Ни одна другая не могла заменить Анаис в его сердце. Ни одну женщину на свете нельзя было сравнить с ней.

Приглушенный звук открывшейся и снова закрывшейся двери спальни заставил тело Линдсея мучительно напрячься от осознания того, что на сей раз из комнаты, вероятно, вышла Энн. Эти подозрения подтвердились, когда Линдсей услышал шепот Энн и Миддлтона, доносившийся из коридора, к которому примыкала его спальня. Миддлтон провожал Энн до ее собственной спальни. Судя по всему, этот хороший доктор был уверен: состояние пациентки безопасно настолько, что она вполне может провести ночь одна.

Одна… Страстное желание стремительно завихрилось в животе, Линдсей тут же поднялся с подушек и тихо, едва касаясь пола, направился к соединяющей комнаты двери. Потянувшись к ручке, он покрутил ее и оказался в спальне. Огонь, слабо горевший в камине, отбрасывал персикового цвета тени на стены. Линдсей остановился у кровати и почувствовал, как растет напряжение в груди при взгляде на Анаис. Бедняжка сжалась в комочек, ее лицо было таким белым, что Линдсей едва мог различить, где заканчиваются простыни и начинается ее кожа.

Словно в трансе, продолжая наблюдать за спящей, Линдсей сбросил с плеч пиджак, потом потянулся к своему шейному платку. Анаис еле слышно дышала. Подсчитав мерные движения одеяла, он понял, что ее дыхание было медленным, но легким.

Несколько часов назад, скача верхом к своему имению, Линдсей изо всех сил старался согреть Анаис, но даже толстая фланелевая ночная рубашка и тяжелое шерстяное одеяло не могли защитить ее от снега и ветра. Он делал все, что только мог придумать, даже укутывал Анаис своей собственной накидкой, но яростный ветер хлестал их, безжалостно вторгаясь под слои одежды, которые должны были оберегать ее.

Линдсею наверняка стоило сделать больше, чтобы позаботиться об Анаис. Возможно, ему следовало послушаться приказа Броутона и подождать карету, но, черт возьми, тогда было совсем не до размышлений! Единственное, о чем он думал, – это спасение Анаис.

Линдсей все так же стоял у кровати, внимательно окидывая возлюбленную немигающим взором, упиваясь каждой частичкой ее белой кожи, каждым золотистым локоном разметавшихся по подушке волос. Да, Анаис находилась именно там, где ей и следовало быть. В его постели. Но она не должна была казаться такой бледной и озябшей. О нет, скорее теплой и неугомонной – возбужденной… Ее ноги должны были путаться в простынях, она не отрывала бы взгляда от Линдсея, наблюдая, как он раздевает ее. Анаис жадно смотрела бы на своего единственного мужчину яркими чувственными глазами, пока он оттягивал бы минуты до того мгновения, когда присоединится к ней в постели…