Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932
вернуться

Чёрный Саша
Шрифт:
Лез в окопы проверять приказы: Как одеты? Что едят и пьют? И у всех ли есть противогазы? Чуть не так — наладит в пять минут. И в окопах вслед ему порой Раздавалось: «Это, брат, герой!» А когда в дни лютой суматохи, В дни, когда ломился русский стан, Лазареты мчались, словно блохи, И на станциях томились сотни ран,— Сколько раз бессонный генерал, Как коня, смирял безумный шквал. Труд бессменный, слякоть, ночи в поле, Все он снес — такой уж был закал. В Петербург далекий поневоле С армией на отдых он попал — Простудился и в крупозке злой Сгинул в утро, брезжущее мглой. Хоронили в полдень на Смоленском. Пели трубы, люди в ногу шли. На гробу, овеян плачем женским, Козырек защитный плыл вдали. Воробьи чирикали кругом… Все-таки не голый фронт, а дом. Спи, старик! Ты был и прост и честен. Сколько жизней ты сберег в полях… Подвиг твой был людям неизвестен — Пусть цветет в моих простых стихах. Пусть цветет… Ты вовремя ушел В тишину лазурных, вечных сел. <1923>

Сестра *

Сероглазая женщина с книжкой присела на койку И, больных отмечая вдоль списка на белых полях, То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку, То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.
Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки, И крючок равномерно снует в освещенных руках, Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке, И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах. Можно с ней говорить в это время о том и об этом, В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти — Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом, Но починка, крючок и перо не собьются с пути. Целый день она кормит и чинит, склоняется к ранам, Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка», По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам, И луна удивленно мерцает на прядях виска. У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом, В грязно-сером конверте хранится армейский приказ: Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело, Всех в боях позабытых она вывозила не раз. В прошлом — мирные годы с родными в безоблачном Пскове, Беготня по урокам, томленье губернской весны… Сон чужой или сказка? Река человеческой крови Отделила ее навсегда от былой тишины. Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера, Казака надо ширмой заставить — к рассвету умрет. Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора? Балалайка затенькала звонко вдали у ворот. Зачинила сестра на халате последнюю дырку, Руки вымыла спиртом, — так плавно качанье плеча, Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку, А в окошке над ней вентилятор завился, журча. <1923>

На поправке *

Одолела слабость злая, Ни подняться, ни вздохнуть: Девятнадцатого мая На разведке ранен в грудь.
Целый день сижу на лавке У отцовского крыльца. Утки плещутся в канавке, За плетнем кричит овца. Все не верится, что дома… Каждый камень словно друг. Ключ бежит тропой знакомой За овраг в зеленый луг. Эй, Дуняша, королева, Глянь-ка, воду не пролей! Бедра вправо, ведра влево, Пятки сахара белей… Подсобить? Пустое дело!.. Не удержишь — поплыла, Поплыла, как лебедь белый, Вдоль широкого села.