Шрифт:
* * *
Из двери вышел бритый человек. Он точно с Марса в эту грязь попал: Прищуренные зоркие глаза, Неспешные спокойные движенья, Полупоходная манчестерская куртка, Ботинки — два солидных утюга, Как зебра, полосатый макинтош, Портфель под мышкой, трубка меж зубов… Такой же точно, только без портфеля, И в шлеме пробковом на круглой голове — Качался б он средь двух горбов верблюда, Исследуя излучины Замбези… * * *
Внимательно склонившись к первой паре, Он матери сказал: «Сейчас откроют» — И медленно пошел вдоль мостовой, Передобеденный свершая моцион. Романтиком он не был, видит Бог, Но если в мире вымирают дети (Какие, где и как — не все ль равно?) — Нельзя сидеть, склонясь над прейскурантом, Подсчитывать в конторе барыши И равнодушно отмечать в газетах: «Погибло столько-то. Зимою вымрут все». Есть общества «защиты лошадей» И «поощренья шахматных турниров», О детях только люди позабыли. Прервав «дела» с такими же, как он, Он переплыл в далекую Европу И вот попал в нелепый город Вильно… * * *
Передобеденный свершая моцион, Он шел вдоль стен и думал в сотый раз: Вокруг леса и тучная земля, И нет чумы, и солнце мягко светит,— Откуда эта злая нищета, Берлоги, грязь, приниженность и стоны? За ряд веков не научились жить? Медведь в бору живет сытей и чище… А здесь — война, разгромы, темный бред, Пещерный век под знаком пулемета… Что ж, накормить нетрудно. И одеть… Но дальше? Как из этой дряблой глины Построить радостный, достойный жизни дом? * * *
Он шел, — и у замызганных лавчонок, С селедкой одинокою в окне И мухами засиженной лепешкой,— Его почтительно поклоном провожали Старухи в париках и старики-кощеи, Замученные кашлем и трахомой. Он хмуро отвечал и ускорял шаги, Как будто чувствовал себя немного виноватым За свой здоровый вид, приличную одежду И твердый взгляд собой владевших глаз. * * *
Спускаясь с осенью раскрашенных холмов, Где кладбище немецкое дремало,— Невольно он сдержал упругий шаг. Кольцо лесов на дальних мягких склонах Узорной лентой окружало город. Над рябью крыш вставали колокольни, В лиловой дымке пела тишина… Проспект Георгиевский сразу охладил Декоративный пыл осенней кисти: В запряжке пленные, чуть двигая ногами, Везли к реке в возах военный скарб. По сторонам лениво полз конвой. Один из пленных, сдернув боком шапку, За милостыней робко подбежал. У фонаря проплыл балетной рысью Чиновник польский в светлом галуне, Расшитый весь до пяток алым кантом. За сумасшедшей, нищею старухой. Похожей на испуганную смерть, Гурьбой бежали дети и визжали, Лупя ее рябиной по плечам. С угла сорвался, ерзая локтями, Лихач на худосочной Россинанте… Американец выколотил трубку, Сердито буркнул: «Дикая страна» — И в ресторан направился обедать. II
Лил гулкий дождь. Вдоль ржавых желобов Свергались с монотонным плеском струи. Последний человек, торчавший на углу С своей столетней неизменной фразой: «Пальто резиновое, может быть, вам надо?», Давно исчез и жалобно храпел В подвале под тряпичным одеялом… На мертвой площади в зловещие лари Врывался вихрь и хрипло в щелях выл. Гремели вывески. На лужах билась рябь. Патруль укрылся в банковском подъезде. Далекие ночные фонари Перекликались бледными лучами… * * *
По улице шел бритый человек С портфелем вечным, стиснутым под мышкой. Косящий дождь, заборы, ребра стен И плеши луж его не угнетали. Он был лишь зрителем — как будто перед ним Чернела четкая, старинная гравюра. Ему казалось: к этой жизни злой С войной и голодом, болезнями и грязью Такой пейзаж подходит до смешного… Он возвращался от знакомого врача: Шагая вкось по комнате угрюмой, Врач говорил ему, что там и сям В кварталах старых вспыхнули болезни, Что люди мрут в зловонной тесноте, Что мало рук, что иссякают средства… Американец быстро про себя Перебирал, шагая вдоль заборов, Кому писать, кто даст и кто не даст, И как верней беду схватить за глотку. Он шел к себе — работать до утра,— Он иногда любил работать ночью… * * *
Но вдруг во тьме среди подъема в гору, Пять силуэтов заградили путь: Безмолвная игра. Смысл и без слов был ясен. Он прыгнул вбок, сжал браунинг в ладони,— Тьма, пять зверей и ни души кругом… В портфеле — документы, письма, деньги, Фонарь проклятый у врача остался,— А в темноте, увы, плохая драка… Что ж, надо защищаться. Тусклая луна Сквозь тучу рваную блеснула вдруг по склону… Как он упал, увы, не знал он сам, Кого-то в грудь ногой, как пса, отбросил, И, лежа на плече в ночной грязи, Тупую боль в боку вдруг ощутив, Приподнялся на локте, стиснул рот И вытянул вперед стальную руку: Рванулся сноп мгновенного огня, За ним — другой, и третий, и четвертый…— Треск разорвал молчание холмов, Клубком сплелись крик, хриплый стон и брань, Кого-то волокли в дыру забора — Поспешный шорох шлепающих ног, Далекий хруст кустов… и тишина. Американец вытер влажный лоб, Встал на колено, быстро чиркнул спичкой: Рука в крови, портфель пробит ножом, Бок? Ничего… Саднит, — но так, не очень. Встряхнулся, встал и медленно пошел Назад к врачу дорогою пустынной. «Собаки! Впятером на одного… Трусливые ночные обезьяны — Ограбить даже толком не умеют!»