— Ну как с тем делом?

— Все выполню, — так же тихо ответил Володя. — Через три дня, в ночное дежурство…

— Что слышно из лесу?

— Прочес идет у сел Гавры и Кучук-Узенбаш. Туда со всего Бахчисарайского района стягивают карателей…

— Все. Кончаем, — оборвал разговор Александр.

К пристани подходила группа женщин, а справа, из глинобитной хибарки, что стояла над обрывом у самого берега, вышел пожилой рыбак в брезентовой робе с веслами на плече и стал по тропке спускаться к ялику, привязанному у деревянных мостков. Лицо рыбака, прокаленное ветрами, солью, зноем, было темным, только правую щеку, как след от удара хлыста, пересекал желто-белый рубец.

Ревякин знал этого аборигена рыбацкого поселка — Павла Ивановича Григорьева по рассказам Володи. Раза два переезжал с ним на ялике в город, когда возвращался после уроков. Ему нравился этот суровый, молчаливый рыбак. В могучих плечах его и цепкой моряцкой походке вразвалку чувствовалась скрытая сила.

— Э-гей! Дядя Пава! — Мариченко поднял руку, приветствуя рыбака, и сошел с причала на берег. — Ты не подкинешь меня в Аполлонову балку или на Павловский мысок? Кстати, дело к тебе есть.

Рыбак положил весла в ялик.

— Не сручно мне, Володя… Ну ладно уж, сидай. Начальству не положено отказывать, — сказал он, пряча в усах улыбку.

…С того дня Володя Мариченко не давал о себе знать. Сегодня его дежурство. Сегодня ночью истекал назначенный им срок.

Опершись на косяк двери веранды, Ревякин курил.

Что таит эта сырая, туманная зимняя ночь? Что сулит она — радость успеха или огорчения? Быть может, в эти минуты решается судьба похода? Впрочем, чего гадать — орел или решка? Володя не бросает слов на ветер. Всегда был точен и аккуратен.

Кончив курить, Ревякин вернулся в дом, сел за стол, решив написать письмо на родину и отдать Осокину. Взяв лист бумаги, он задумался.

Прошло три года, как он расстался с отцом и матерью, с родной далекой Саратовщиной. Незадолго до лета сорок первого года, окончив институт, он вернулся из Балашова в свой колхоз. Учительствовать не пришлось в родном селе — началась война, и с первых дней он на линии огня. Рядовым бойцом артиллерийского полка сражался в южных степях Украины, оборонял Одессу, затем Севастополь. Его полк стал гвардейским, краснознаменным. После второго ранения его наградили орденом Красной Звезды, присвоили звание гвардии старшины и приняли в партию. Его не вернули на батарею, а до окончательного выздоровления послали работать на продсклад полка. В госпитале он получил последние вести из дому. Мать тогда писала: отец рвется на фронт, что ни день ходит в райвоенкомат. «Да, старик не мог усидеть дома. У него кипучая кровь рубаки-буденновца», — подумал Александр. Вспомнились рассказы отца о жестоких схватках с деникинцами в вихревых рейдах красной конницы по тылам белополяков. Где-то он теперь? Все еще в колхозе или где-нибудь на Днестре, Житомирщине, а может, под Ленинградом? Александр обмакнул перо в чернила.

«Дорогие папа и мама! — писал он. — Шлю вам из далекого края горячий сыновний привет и множество лучших пожеланий. Еще братский привет сестрам Марусе, Шуре, Вале и братишке Володе. Вы долго не получали от меня никаких вестей и, вероятно, считаете убитым. Но я жив. Подробней о своей жизни сообщить не имею возможности. Скажу лишь одно: живу примерно в том месте, где последнее время был, и в скором будущем надеюсь увидеться. Очень хочется что-нибудь узнать о вас. Но это пока невозможно.

С сыновним приветом, ваш сын. Всех крепко целую».

День теплый, пасмурный. Небо обвисло космами набухших облаков. Казалось, вот-вот польет, но дождя не было. К вечеру с моря снова наполз туман, поглотив голые грязно-рыжие холмы Северной стороны и главный рейд. Февральский день короток. А когда пасмурно да еще туман, он кажется еще короче.

В густых сумерках перед вступлением на дежурство Мариченко пересек площадь у пристани и взобрался на косогор у берега, где стояла хатенка рыбака.

Дверь открыл дядя Пава, провел его в кухоньку, освещенную коптилкой. Малюсенькое окошко было плотно завешено тряпьем. Рыбак смотрел на Володю и ждал. Он был скуп на слова, жизнь приучила его не сорить ими.

— Сегодня ночью перекинешь меня на Корабельную, — сказал Володя. — Приготовься.

— Весла завсегда под рукой. Только ты того, пораньше, чтобы затемно обернуться.

— Буду в третьем часу. Ночной пропуск тебе выписан. Ожидай.

— Добре.

Переступив порог хаты, Мариченко скрылся в тумане. Он знал — старый рыбак не подведет. У дяди Павы свои счеты с немцами. Фашисты убили его сына в Инкермане, и сам дважды пострадал. Сперва был ранен осколком снаряда, а позже — разрывом мины, от которых навек остались несколько шрамов на теле и отметина на лице.

По дороге в участок Володя перебирал в уме, все ли он предусмотрел. Перевоз обеспечен. Компас и фонарь с запасными батарейками есть и еще есть фонарь с динамкой. Ключи от сейфа и от стенных ящиков, где лежат оружие и патроны, Пьеро перед отъездом отдал коменданту. Он всегда так делал, когда надолго отлучался из участка. Это здорово, что он отдал ключи Швабе, а сам укатил в Симферополь. Начальник городской полиции даже пакет какой-то с ним послал. Теперь у Пьеро будет алиби. Можно действовать смело. А без ключей он вполне обойдется. Отмычкой он уже не раз открывал все двери участка и стенные шкафы с оружием. Сотню патронов уже снес домой и припрятал в надежном месте, где давно лежал пистолет-автомат, подобранный в Ушаковой балке в первые дни оккупации. С железным несгораемым ящиком, в котором хранятся секретные документы, пришлось повозиться. Но все же ему удалось снять слепок и сделать ключ. Перед отъездом Пьеро предупредил: сверху в ящике лежат перечень паролей на месяц для ночного хождения по городу и топографическая карта Крыма. Кажется, все предусмотрел, все подготовил…