Андрей удивился, что помнит все до мелочей, будто то было совсем недавно. Макар Казакевич стоял на одной ноге, как аист, рядом высился раздобревший Микола и молодой уполномоченный Сахута. По холмистому полю, словно серо-голубой жук, полз трактор. Когда он приблизился, Казакевич помахал трактористу, чтобы он подошел. Костик Воронин, сын бывшего полицейского, не глуша мотора, рысцой примчал к ним. Высокий, тонковатый, с перепачканными ладонями, доложил, что все идет хорошо. В тот год он собирался идти в армию.

И вот пролетели тридцать лет. Лучший механизатор, а потом бригадир Кастусь Воронин стал пьянтосом и браконьером, председатель колхоза Макар Казакевич отошел в лучший мир, Микола Шандабыла решает чернобыльские проблемы в масштабах области, готовится к заслуженному отдыху. А бывший секретарь обкома партии стал рядовым лесничим, с персональной шикарной «Волги», возившей его по столичным улицам, пересел на служебный старенький мотоцикл, на котором колесит по зоне, глотая радиоактивную пыль.

Он снова почувствовал гнетущее разочарование жизнью. Смертельную усталость от холостяцкого существования в холодном, сыром здании лесничества. Чего ж он добился в жизни, пульсировала настойчивая и болезненная, будто заноза, мысль. А в ту весну, тридцать лет назад, было столько надежд и чаяний! И надежды, мечты сбывались. Андрей Сахута упорно карабкался вверх по карьерной лестнице: секретарь райкома комсомола, затем первый секретарь, потом обком, ЦК комсомола. Хотели его взять в Москву. Но взяли первого секретаря ЦК. А Сахуту избрали председателем райисполкома в Минске, потом его пересадили в кресло первого секретаря райкома. Друзья пытались перетянуть в ЦК партии заведующим отделом, но это не удалось. Оказался Сахута на должности секретаря обкома по идеологии. Знал, что из резерва на повышение его не исключили. И вот — падение. Но этот карьерный крах не по его вине. Сколько их, партийных руководителей еще более высокого ранга, оказалось без работы! И сколько их уже не выдержало жизненного нажима! Сошло на тот свет в расцвете сил.

А он, Андрей Сахута, тридцать лет отработав на руководящих должностях, начинает восхождение снизу, из глубинки. Из радиационной зоны. Из того самого лесничества, в котором начинал жизненный путь. Хорошо, что имеет профессию. Воспитанникам партийных школ, которые ничегошеньки не умели делать, кроме как трепать языком да проводить линию партии, пришлось куда хуже. Жизнь выплюнула их. Как некую непотребщину или некую обузу — будто гири на ногах. Или чемодан без ручки. Как и большинство партийцев, в том, что произошло, Сахута винил прежде всего Горбачева. Но где же были другие? Куда смотрели? О чем думали? Или совсем разучились думать?

Сахута чуть не проскочил съезд на загуменную дорогу, поскольку она густо поросла муравой и была чуть заметна. Глянул в сторону Березового болота: хотел увидеть старую разлапистую сосну, на которую летом садилось солнце — так казалось Андрейке в детстве. Старая сосна стояла, как и раньше. Древо жизни не поддавалось ни времени, ни чернобыльской вьюге.

Мотоцикл трясся по неровной колдобистой дорожке, по правую руку темнели молчаливые хаты, серели усадьбы, поросшие бурьяном, стояли голые кривые яблони. И нигде не было видно ни единой живой души. Сахуте сделалось аж жутко, будто ехал по мертвой земле. Еще сильней саднила душа, потому что это была родная земля, которую поливали потом его пращуры.

Вот и выгон, на котором он, босоногий мальчишка, пас телят. Нога в кирзовом сапоге будто сама собой нажала на тормоз. Андрей слез с мотоцикла, выпрямился — в последнее время болела спина. Снова взглянул на сосну в Березовом болоте — отсюда она была как на ладони.

Взгляд скользнул по голому серому полю, уперся в темные макушки ольх — там была большая болотина, называвшаяся Кондраши. Сколько он походил туда с отцом! В конце лета выбивали из кустарника траву для рогули, а поздней осенью рубили ольшаник на дрова. А немного ближе раскинулась меньшая болотинка — Юрливец. Некогда там с Васькой и Колей, старшими братьями, жарили ржаные колоски — пражмо по-белорусски. Какими вкусными были поджаренные зеленые зернышки недозрелой ржи! А вот тут, метров за двести от этой заросшей дорожки, после войны построили огромное гумно, стоял навес, где сушили снопы, грохотала молотилка, имелся тут и конный привод. Как любили мальчишки посидеть на его бревнышках-крыльях, когда пасли утром телят.

Гумно, ток и навес служили колхозу лет двадцать, а потом у Кончанского ручья построили механизированный двор, склад, сушилку — эти постройки стояли и сейчас. Но Чернобыль остановил их деятельность. Неужели навсегда?

Впечатлило, что от огромного гумна, тока и навеса не осталось и следа. Вспомнил Андрей, как отец некогда показывал, где стоял чей хутор после Столыпинской реформы. В тот день они пасли коров. Андрей уже окончил семь классов, отец разговаривал с ним как со взрослым, более его образованным человеком. Андрей слушал и удивлялся: от тех хуторов не осталось ничего — ну, там-сям два-три больших камня. Земля забирает все в свое чрево, что оставляет после себя человек, особенно сделанное из дерева. Забирает и грешные останки самого человека, когда он завершает свой жизненный путь.

Андрей с грустью и скорбью смотрел на молчаливые пустые хаты, покосившиеся стрехи хлевушков, будто прощался с ними, поскольку минует пять-десять лет и они сгниют, врастут в землю, крапива и черная полынь будут царить на бывших селитьбах, где некогда бурлила жизнь, рождались дети, звучали песни, поутру над хатами будто стояли розоватые столбики дыма.

Он взглянул на давно неезженную дорогу выгона, и внезапно его будто ожгло воспоминание. Они гуляли вблизи Андрейкиной хаты: катали мячик из тряпок. Следили, в чью ямочку он попадет, тогда все бросались в разные стороны, а хозяин ямки хватал мячик и метил в того, кто не успел далеко отбежать. И вдруг окрестность сотряс взрыв. Любопытные мальчишки рванули в поле, за деревню, поскольку там громыхнул взрыв. А в поле слышался плач. Кто-то голосил. Вскоре на выгоне показалась подвода. За ней шли женщины. Около воза, держа вожжи, хромал дядя Артем. На повозке сидела женщина и голосила воем. Андрейка заметил на возу разодранное тряпье и красные куски мяса, сквозь щели между досками выглядывали матово-синие кишки, срывались на землю капли крови… Сахута аж закрыл глаза — таким живым было воспоминание.

Но имя и фамилию того парнишки-пахаря, который подорвался на мине, вспомнить не мог, хоть и видел его не раз. Голенастого, веселого, в особых лаптях из мотоциклетных покрышек. Вслед за ним тянулись удивительные следы, будто с подскоком по улице мчал мотоцикл. Андрей перевел взгляд на свою старую обшарпанную лошадку, на съезженные, лысые покрышки со стертыми протекторами. Однако ж вот бегает, приехал из лесничества. Сколько придется колесить на нем? Неужели долго?

Сахута снова оглянулся вокруг — по-прежнему нигде ни души. За Юрливцем, где начинался Уперечный ров, темнели длиннющие стога соломы. Значит, в зоне отселения сеют, собирают урожай. Наверняка эти гектары не учтены, и местный руководитель может похвастаться ростом урожайности.