— Я взяла кошелек. Когда не было никого в классе, вошла и взяла.

— Какого же черта ты наплела своему отцу всю эту гадкую чушь?

Обнимаю рыдающую Наташу, глажу ее по голове: бедное, бедное существо. Сколько же она должна была пережить за эти дни! Она «знала, что я ей не поверю»? Вот ужас-то. И надо сдерживаться, чтобы не разорвать на клочки эту глупую… нет — эту жуткую Лельку! Это надо же — придумать такую изощренную версию получения кошелька! Вот уж кому не откажешь в развитии воображения…

— Я считала, что можно не рассказывать ребятам о кошельке. Я думала, ты, мама и папа поговорите о случившемся дома, и этого будет достаточно, чтобы ты никогда больше так не делала. Но эта ситуация с Наташей… Это хуже, чем сама кража. Это предательство. Понимаешь? Предательство! Взять и подставить другого человека! Какая гнусность!

Я уже не могу выключиться. Я похожа на чайник со свистком. Как плохо, что у человека нет крышечки, которую можно отвинтить и выпустить пар!

Звонок. Заходят дети. Любопытство сменяется напряженным ожиданием.

— Пожалуйста, сядьте на ковер.

Все важные разговоры происходят у нас на ковре. Там и много хорошего происходит. А иногда — вот такое. Тут просто необходимо, чтобы все сидели в кругу на полу. И я тоже, на уровне всех остальных. Это род народного вече.

— У нас в классе произошло неприятное событие. Сначала я не хотела никому ничего рассказывать. Мне казалось, так будет лучше. Но обстоятельства изменились, и нужно чтобы вы знали: у нас в классе произошла кража…

Дальше я излагаю сюжет с подробностями. Наташа закрыла лицо руками. А Леля улыбается. Такой легонькой улыбкой висельника. Она сидит прямо напротив меня. Совпадение? И я теряю логику. Перестаю соображать. Начинаю нести откровенную чушь:

мы все виноваты в краже,

потому что с Лелей никто не хочет стоять в паре,

потому что мы все безобразно учимся (почему, собственно, «мы»?),

потому что в мире много обездоленных людей,

потому что мы не привыкли никого беречь,

потому что наши родители — у них есть свои, взрослые переживания и болезни,

потому что я не могу работать в классе, где можно ради выгоды заложить другого человека, предать за наклейку, за сладости к завтраку…

Я вообще уже больше ничего не могу.

Читать не могу, объяснять не могу, смотреть вокруг не могу. Я тоже живой человек, и что же мне, говорить с ними про прекрасное, доброе, вечное, если кругом такое дерьмо…

— Ты так и сказала — «дерьмо»? — интересуется сын, когда вечером за ужином я пытаюсь пересказать свой монолог.

— Не уверена. Может, и нет. Надеюсь, что нет. Есть синонимы…

— Попробуй подобрать, — ласково советует другой.

— А вообще-то тебя надо уволить, — подытоживает муж. — Не за «дерьмо», а за отсутствие педагогической выдержки и такта. Ты подумала, как эта девочка — эта Леля — сможет завтра прийти в школу? Каково ей будет жить в твоем классе?

— Но я же не могла по-другому… Что я должна была сделать? Мне казалось, я смягчила, насколько возможно… Господи, какой ужас! Я попробую исправить ситуацию.

— Сомневаюсь, что получится.

Я тоже сомневаюсь… Завтра среда.

Среда

Милый диктофон, диктофончик мой! Техническая палочка-выручалочка! На тебя вся надежда.

А ведь сегодня я опять никого ничему не смогу учить. Через два дня контрольная работа. Наверное, меня и правда надо уволить. А вот и Лелина мама. Ждет меня у школьных ворот. Начинается…

— Марина Семеновна! Я все знаю. Леля рассказала. Мы, конечно, потрясены. Мы очень вас ценим, но Леле, наверное, лучше перейти в другую школу. Вряд ли ребята теперь захотят с ней общаться…

— Не надо торопиться с выводами. Поживем — увидим. Главное, чтобы вы правильно все пережили и осмыслили.

Надо же, я еще могу изображать рассудительность! Бедная Лелина мама. Представляю себя на ее месте… Вхожу в класс.

— Давайте вернемся ко вчерашним событиям. Наверное, каждый из вас об этом думал. Возможно, вы обсуждали что-то со своими домашними. Мне очень важно, чтобы вы высказались. Попробуйте выразить свои ощущения. Только честно. Вы помните: все важные высказывания записываются на пленку. Это архив наших мыслей и переживаний.

Кто первый?

Вот первый:

— Я не понимаю, как можно взять чужое. Взрослых за это сажают в тюрьму. Леле должно быть стыдно.

Звучит прямо, честно, но уж очень правильно. Леле, конечно же, стыдно.

Следующий:

— Я согласна с Петей: воровать стыдно. Но нам всем надо поскорее забыть об этом. Мне кажется, Леля и так наказана. Ей достаточно. Я думаю, она все перечувствовала.

И дальше — как прорыв плотины:

— Очень неприятно, когда на другого наговаривают. Нехорошо. Но со всеми бывает. Надо простить Лелю. Я уверена, она больше никогда так не будет.