У меня прямо сердце зашлось. Ужас-то, ужас! Сейчас как начнут падать! Как начнут руки-ноги ломать.

Я (как продукт отечественного производства) бросилась за помощью: взрослые, где вы? Вмешайтесь!

И обнаружила взрослого, учителя семиклассников. Он стоял с другой стороны барака и подсаживал их. Подсаживал! Представляете? Я ему, заикаясь:

— А как насчет травматизма? Вдруг кто-нибудь упадет?

Он только плечами пожал:

— Почему он должен упасть? Он же не хочет упасть. Он же по правилам прыгает. Он знает, что я слежу. Все обговорено.

— И что же, у вас тут никто никогда руки себе не ломает?

А он так спокойно:

— А у вас? Ведь руку и на ровном месте сломать можно. Если ребенок двигаться не умеет.

Одного этого достаточно, чтобы в традиционных педагогических мозгах образовалась трещина. Но тарзанки и прыжки — это следствие. Производное от демократии.

Взять, к примеру, управление школой. У школы нет директора.

Зато у нее есть Пер (автор проекта), который придумал дровяное отопление и веревки, и вообще всю эту школу. Я спросила: «Кто же тогда Пер, если он не директор?» В ответ пожали плечами: «Кто? Ну, просто Пер». Обожаю такие ответы.

В Англии меня научили русской поговорке:

— Почему-почему? Потому что на «у»!

Хотя «Пер» не кончается на «у». И даже не начинается. Пер вообще не учитель в классическом смысле слова. У него нет педагогического образования. Но он не переживает. Он считает, что будущих педагогов учат неправильно и такое обучение только вредит делу.

Я, к примеру, наглядный образчик такого испорченного материала: зашоренность, закомплексованность.

Нулевое представление о детской свободе и саморазвитии. Непонимание элементарных вещей.

Когда-то Пер был инженером. А потом стал музыкантом и композитором. Пер может играть на всем, что попадется под руку, на всем, что может и не может звучать. Знаете, как он отбирает учителей? Единственный критерий — чтобы умели петь. То есть отбирает не он, а коллегия. И никому, конечно, не говорят: хотите у нас работать, спойте арию из оперы Верди. Говорят и спрашивают что-то другое. Но как-то так получается, что все учителя в придуманной Пером школе (где он не директор) поют. Хочешь — на два голоса, хочешь — на три, хочешь — вообще на все имеющиеся в музыкальной природе голоса. И, получается, это чуть ли не самое важное — чтобы учитель умел петь. Возможно, это не изначальное умение. Возможно, оно просто заразно, и если ты начинаешь работать в школе «по Перу», то волей-неволей запоешь.

Кроме поющих учителей, у школы есть еще одна замечательная особенность. Может быть, поважнее первой. Здесь ничему не учат.

То есть Пер, конечно, так не говорит. Он говорит: «Мы никого не насилуем знаниями. Мы не ломаем чужую волю. Мы воспитываем детей к свободе».

Пер говорит это по-английски, ведь я не говорю по-шведски. И никто из нашей группы по-шведски не говорит. Мы объясняемся по-английски. И я записываю то, что услышала: «Мы воспитываем детей к свободе». Я не знаю, как точнее перевести эту фразу, чтобы было литературно.

Ребенок, говорит Пер, должен испытывать интеллектуальный голод, чтобы есть с аппетитом те блюда, которые ему предлагают. Он имеет в виду «познавательную пищу». Только тогда она будет хорошо перевариваться. С толком. И ее питательные вещества будут куда-то там попадать, что способствует развитию чувства свободы. Это чувство, считает Пер, человеку дано лишь в зачатке. Как и все остальные чувства. Его надо развивать. За счет специальной системы воспитания. За счет вот этого самого принципа интеллектуального голода, за счет особого подхода к приготовлению интеллектуальной пищи и особых упражнений души.

Наверное, Пер мог стать интересным поваром. Но он стал педагогом и решил, что музыка — главное в обучении. И всю свою педагогическую систему построил на основе музыкальных ловушек. (Для этого и нужно, чтобы учителя в его школе умели петь.)

Каждый день начинается с общей спевки. Все педагоги и дети, которые интеллектуально проголодались (то есть те, у которых есть добрая воля к познанию), собираются в концертном доме — в самом большом бараке, где нет столов, а есть деревянные сидения в форме амфитеатра и круглое пространство сцены. В самом устройстве сцены и зала чувствуется нечто шаманское.

Пер делает знак рукой, учителя начинают петь. На три голоса. Или каноном. Или еще как-нибудь. И это так красиво, так захватывающе, что ты не можешь пройти мимо. Даже если ты — подросток лет двенадцати, и с утра у тебя почти никогда нет никакого познавательного аппетита — ты в принципе не настроен на прием интеллектуальной пищи. Но ты — как древнегреческий мореплаватель, который не в состоянии миновать остров с сиренами. Тебя так и тянет заглянуть в этот самый концертный дом, где поют на три голоса учителя. Не для тебя — для себя, для своего удовольствия. На каком-то незнакомом тебе языке. Потому что поют не только по-шведски, но и по-английски, по-немецки. На латыни. О чем они поют-то? Ты должен войти, посмотреть. Ты бы послушал (интересно ведь, правда), но стыдно в этом признаться — пока еще стыдно. Ты ведь такой самостоятельный, самоценный. И сдались тебе эти взрослые. Но они, заразы, поют. Ты входишь и видишь: Пер дирижирует. А внизу, на сцене, стоит огроменный такой барабан. Невероятных размеров. Время от времени по нему большой колотушкой ударяет такой же, как ты. И барабан гудит густым низким басом, потрясая до глубины души. Этот барабан Пер привез из Африки. Совсем недавно. И в честь их приезда — Пера и барабана — тогда устроили праздник. Но ты не понимал, почему. Ты не знал: барабан станет главной приманкой в устроенной Пером ловушке. Ты пробуешь сделать вид, что все сразу понял про барабан и тебе нисколечко не интересно. Чтобы все это поняли, ты выходишь, громко хлопнув дверью: тебе, как и раньше, плевать на интеллектуальную пищу.