— Сарко-о-о-о!!!!

Казалось, уши лопнут. Здесь, у штаб-квартиры партии Николя Саркози «Союз за народное движение», народ толпился от края до края мостовой, Поль отчаялся встретиться с приятелями: звонить бесполезно.

— Ладно, пошли на Конкорд!

Дотопали до Елисейских. Издалека было видно, что на самой красивой площади мира — так Ноэль говорил — устроен исполинский помост.

— Ой, телефон… — Марина запустила руку в карман джинсов. — Алё!

— Марина, здравствуй. Это мадам Дель Анна. Как у тебя дела?

Неожиданно.

— Хорошо… Вы рады?

— Ты про выборы? Мой муж даже выпил по такому случаю стопку коньяка.

Марина не знала, что ответить.

— Спасибо тебе за цветы.

— Это самое меньшее, что я могла…

— Ты когда свои вещи заберешь?

— Мадам Дель Анна, мне их девать некуда… Может, они пока у вас…

— Марина, у нас нельзя. Сними где-нибудь под Парижем бокс, как Лаура.

Квартирка, которую Лаура с румынкой делила, была совсем маленькой. Приходилось складировать барахло в боксе — клетушке на платном складе.

— Мадам Дель Анна, ну какой бокс… у меня и машины нет туда ездить…

— Вещи я сложу в целлофановые мешки. Пускай муж Ксении приедет и заберет. Давай?

— Я попрошу… — Марина колебалась: спросить — не спросить; и все-таки спросила: — А как Ноэль?

— Не знаю. Он дома почти не ночует.

Почему такое ощущение, что ее толкнули?

— Да, Марина, он уже перевернул страницу.

Почему кажется, будто в сердце вошло что-то острое? Для этой женщины отношения ее сына с русской девочкой были из области «дочитал — перелистнул». Нет, историю двоих никому не позволено называть перевернутой страницей! Ноэль так никогда не сказал бы. Не живите в чужом доме.

Поднялись к Триумфальной арке, сели под зонтиком кафе “Georges V”.

— Не переживай. Она тебя не хотела, и всё.

Стемнело. Народ тянулся вниз по Елисейским, Поль не выдержал:

— Ну хватит, пошли.

Его раздражали ее слезы на пустом месте, никуда идти не хочет, талдычит об эксе и его родичах. А к сцене уже не проберешься.

Она вернулась бы в отель, но с чем-то острым, засевшим в сердце, незачем оставаться наедине.

Площадь была оцеплена полицией. В динамиках звучал голос президента: «Мы напишем новую страницу в истории нашей страны!» Поль взял Марину за руку, потянул в толпу. «На этой знаменитой площади я хочу сказать вам… я вас не предам, не обману, не разочарую». На словах «не предам» толпа ликующе ухнула.

Стоявшие на сцене отображались на гигантском экране — Марина узнала Мирей Матьё с ее неизменной прической.

Над головами поплыла Марсельеза. Голосу Матьё вторила площадь. Пела девушка слева от Марины, двое ребят впереди, махавших флагами, и Поль на припеве не выдержал. Марина не знала на память слов, и различить их в этом гудении было трудно. Но она не ощущала себя чужой. Ей вдруг стало спокойно. Улыбнулась — вот и президент сказал: «Мы напишем новую страницу…» Зачем волочить за собой прошлое, как узник — ядро? Ведь не оно цепляется за тебя, это ты за него цепляешься. И стоит встать под звездное городское небо, запрокинуть голову и принять в себя летящие над тобой голоса, десятки тысяч голосов, в которых звенит радость, как из глубины твоего «я» поднимется покой. И ты отпустишь вчерашний день.

Он был по-своему прекрасен. И он кончился.

Вдоль бульвара Жоржа Сёра жались друг к другу частные домики — будто выстроили их в ряд для коллективной фотографии, и крайние, боясь не войти в кадр, теснили тех, кто в середине. Марина остановилась напротив бледно-желтого, с белыми ставнями, — нажала кнопку звонка.

Никого. Айко прилетела и сразу в город поехала; к восьми обещала быть дома. В Токио пятый час утра… может, уснула? Наверно, лучше уйти. Но если она просто еще не вернулась?

Марина села на крыльце.

Днем получила эсэмэску с адресом в Нёйи, буржуазном уголке подпарижья, на острове Жатт, который Сёра прославил. Его картину Марина помнила до точечки — она когда-то увлекалась французским пуантилизмом — залитый солнечным светом берег реки и крадущаяся тень… Остров Жатт: конечная станция метро, мост через Сену, ступеньки, ведущие с моста в маленький парк. Садись у острова на носу и смотри, как река расходится на два рукава, бьется о бетонный берег. Два рыболова — дед и внук — сидят неподвижно, удочки длинные, уходят в небо. Птичий гомон… Пташка с рыжим брюшком и в шапочке цвета морской волны вертит черной иглой клюва, переступает тощими красными лапками. Повернулась спиной: там все голубое-синее… красавец-птиц, как звать — неизвестно.

Солнечный день.

Здесь же, в парке, — полтора десятка ульев. Пчелы спешат в домики, идут в лобовую атаку на тех, кто вылетает. Марина смотрит на их суету; шмель ударился в плечо, отскочил мячиком.

Чуть дальше — рыбный музейчик, там бассейн с рыбешками. Рыбешки задирают головы, складывают губы трубочкой: «Крошек! Крош-ш-шек нас-с-сыпь!» Одна, жирная, красная, размером со здоровенного карася, кажется, запросто уплетет полбагета.

— Не поверите, это золотая рыбка, — рядом вырастает служитель с бородкой клинышком.