Я ей болел, я ей грезил. Я спать не мог… Каждую ночь мне снилось, одно и то же... Одно и то же...

Представь себе...

Однажды она сбылась...

****

Осень. Вечер. Баден- Баден… Фестшпильхауз...

Сцена. На сцене, залитое огнями бесчисленных софитов, фортепиано. А за ним – я!

Зал замер в ожидании чуда. Только консоли с телекамерами парят над головами.

В первом ряду мои родные. Мамочка, и шесть старших братьев.

Я физически ощущаю их волнение. Оно передаётся мне, увеличивая, и без того, колоссальное напряжение.

Мама гордится своим мальчиком... Своим младшеньким... Своим Борушкой. Я - её отрада, я - результат её колоссальных усилий, я – её дитя и детище. Я – её всё.

Братики... Братики мои родные... Зачем вы здесь?.. Кто вы мне?.. Кто я для вас?..

Я исполняю третий из «Больших этюдов по каприсам Паганини» Ференца Листа.

Это, такая любимая моей мамочкой, «Кампанелла».

Мои руки живут отдельной от меня жизнью. И пальцы, с механической точностью, парят над клавишами, извлекая из инструмента, завораживающие слушателей звуки.

Мама блаженно улыбается, сцепив кисти рук, глаза её влажные от, вот-вот готовых скатиться по пунцовым щекам, слёз.

Не зря! Не зря меня лишили детства, разменяв его на занятия в музыкальной школе, не зря всех дворовых друзей, разом, заменили на таких же, как и я задроченых музициев, и не мечтающих об играх со сверстниками, тратящих всю свою неуёмную детскую энергию на ёбучие гаммы.

Да, мамуля... Ты помнишь мои слёзы немощного детского отчаяния? Помнишь, как я, много позже, бессильный перед твоим авторитетом, умолял не водить меня (амбала) по утрам в консерваторию? Помнишь, как смеялись надо мной сверстники? Где мои друзья, подруги? Откуда им взяться на пути к успеху, по которому виртуозного меня, ведёт за руку такая правильная – ты. Ты помнишь. Ты знаешь...

Я растягиваю и сжимаю темп, поддавшись собственному настроению и вплетая в него бессмертное произведение. Во мне сейчас просыпается всё моё. Куда делся пафос, поза, страсть, артистизм, вдохновенность, игра и желание удивить? Всё исчезло. И я, отдавшийся потоку собственных мыслей и воспоминаний, начинаю безбожно лажать...

Братики мои родные. Что? Каково оно, сидеть в первом ряду? Каково оно, раздавать интервью, и улыбаться вспышкам фотокамер? Я ничего хорошего о вас не помню. Для вас я всегда был последышем, и есть, и всегда буду. Вы думаете, что это ваши насмешки и тычки сделали меня сильнее и совершеннее? Вы серьёзно ощущаете свою причастность к моему успеху, вы – «не могучая кучка»?!.

Я лажаю. Стучу бессмысленно по клавишам и плачу...

Ещё никто, ничего не успел понять.

Будет сейчас вам, и гордость, и слёзы радости, и успех и фамильная слава...

Я со всей силы бью кулаками по костяшкам инструмента. Он гудит жалко и отчаянно...

Встаю... Кланяюсь... И снимаю брюки вместе с трусами...

Ebanopticum. Компиляция третья.

***

Из письма О. Уайльда, адресованного молодому маркизу Куинсберри – его музе и любовнику.

...Бедный Бози!.. Ах ты, сволочь такая, и зачем я истратил на тебя 5 лет своей жизни!..

***

Умерла!.. Умерла!.. Тише... Тише...

Старая фаворитка недавно усопшего короля, наложила на себя руки.

Почти полвека она держала в страхе весь Париж. Она украла рассудок у монарха и свободу у Франции! Её, некогда ослепительная неестественная красота соперничала с властолюбием и безудержной, граничащей с безумием, жестокостью. Но, красота так непостоянна...

***

Врачи вошли в столовую, откуда мебель и цветы уже убрали. Остался посредине большой стол, на котором лежала маркиза. Дверь закрыли, снаружи поставили часового гвардейца. Спотыкаясь о ведра, стоящие близ стола, врачи стали рвать с маркизы платья и чулки, словно тряпки с дешевой куклы, которой впору на помойку...

Наконец, на ней остались только несвежие панталоны. Толстый Бланк, грубо шлепнул старуху по ее громадному раздувшемуся животу.

– Ну что, Л'Эрбье? – Сказал он своему ассистенту, – потрошить брюшное пузо мы доверяем вам! А Вы, – обратился он к Ле Корбюзье – проникните в "столицу"...

Все, не стесняясь, заржали.

Бланк глянул на маркизу. Покажи её вот такой народу – не поверят ведь, что эта расплывшаяся туша угнетала и казнила, услаждая себя и короля роскошью, фрамбуазами, картами, стрельбою из аркебузы по придворным, пытками, позорными песнями и плясками, и другою хернёй. Бланк брезгливо рассматривал маркизу...

Один глаз старухи приоткрылся и зрачок исподтишка надзирал за врачом.

Стало страшно, как и в прежние времена. Под сатрапку подсунули ароматические матрасы.

– Ну, что ж, начнем... – Храбрился Бланк.

Ле Корбюзье скинул кафтан. Натянул длинные, доходящие до локтей, перчатки из батиста. Вооружил себя резаком. Но, прежде, медики выпили по стакану вина.

– Пора! Приготовьте ведра!
– Скомандовал Бланк. И закружилось...

Под ударом ножа, раздутое тело маркизы стало медленно оседать, словно тая. Бланк перевернул тело на бок и теперь Ле Корбюзье с Л'Эрбье едва успевали подставлять чашки.