Объятия её крепкие и парализующие, поцелуи мокрые и смачные. Хорошо. Так хорошо, что не верится. И он не верит. Гладит её волнистую спину и нюхает парик. Он тоже пахнет «Шипром», но не так сильно как сдобой. Это не может не нравится. И ему нравится. Он млеет. И она, наверное, млеет. По крайней мере, выглядит это именно так.

Лиза Марковна, выверенным и отработанным приёмом, валит на спину податливое тело Клавдия Давыдовича и садится сверху. Так жарко... Так жарко... И дышать тяжело. Но можно.

Пол холодный и жесткий. Давит. Лиза Марковна старается. Постанывает. Несколько деланно и манерно, но сносно. Вполне сносно.

Снова поцелуй. Ещё... Ещё... Они всё чаще и дольше. Кружится голова. В глазах темнеет.

Руки Лизы Марковны ловкие и умелые. Они нежные и тёплые, они ласковые и дерзкие. Они бесстыдные. И вся она бесстыдная. Это радует. Это воодушевляет.

Лиза Марковна шепчет глупости, сосёт мочку его уха и целует шею. Он почти не дышит. Он почти растаял. Наверное, ему скорее "хорошо", чем "плохо". А может и нет. Иногда точно "нет". Но когда?

Грудь её хочется откусить, от ляжки хочется оторвать кусок, а язык её хочется проглотить, заглушив тем самым, слегка несвежее её дыхание.

Наверное, ей тоже хочется с ним что-то сделать. Она мнёт его и царапает. Приятно до боли. Волнительно до головокружения. Весело и страшно одновременно.

Вот Лиза Марковна, поднимается над тщедушным тельцем Клавдия Давыдовича, демонстрируя всю свою необыкновенную красоту. Фыркает как лошадь, трясёт искусственной своей гривой... Улыбается слегка безумной улыбкой своей. Манкая. Аппетитная...

И бухается всей своей массой на прозрачную грудь Клавдия Давыдовича и вместе с хрустом разошедшихся позвонков и поломанных рёбер, вышибает из него душу, выцеловуя, уже мёртвую его, плешивеющую голову...

***

Клавдий Давыдович открыл глаза. С шумом кузнечного меха, выдохнул и одёрнул, протянутую было руку, так и не нажав кнопку звонка. Знобило.

Сегодня ночью он, как и всегда, дрочил перед сном, лёжа в холодной холостяцкой постели.

Только было ему, в этот раз, несказанно легко и покойно. И грезились ему, пахнущие сдобой, перси Лизы Марковны и её нежные руки.

И был он, непередаваемо счастлив.

ЧЕЛОВЕК ОБИДЕЛ СОБАКУ

***

Клавдий Давидович Русских, был чилавек неплохой тока чюток припизденый.

Будучи уже пожилым и одиноким, прохававшим эту жисть до сути, утомивший своим пиздоватизмом, слинявших от него, жену и деток, к тому же от природы прожжённым скептиком и прагматиком, он и думать не думал, что однажды станет поэтом...

Первое, стихо пришло, к нему озарением, поздней ночью, на шестой день запоя, и до утра одинокий пенсионер-алкоголик, глядел в ночь через окно, блаженно улыбаясь.

Это была волшебная ночь... Ночь, когда человек из обыкновенного потребителя, превращается в творца. И словно становясь выше и значимее, наполняется уверенностью в своей богоизбранности и решимостью донести для духовно-нищих окружающих, дарящую прозрение, благую весть, собственного приготовления.

Для пущей храбрости он допил начатую накануне «чекушку» и вышел в мир, апостольствовать...

Первой жертвой новоиспечённого таланта стала старушка – соседка.

Уверенный в том, что гений без труда находит путь к сердцам людей, он решил опробовать силу своего детища на бабе Вале, и без того светлой и глубоко сочувствующей.

Помогая ей сойти вниз, поддерживая под трясущийся локоток, Клавдий Давидович, наклонился к её уху и с трепетом, первый раз, произнёс разрывающие его из нутрии, откровения;

Человек обидел собаку...

Зря конечно, зато за дело,

Мне бы...

– Ты ужо я чую, нарезался с утречка. Да, Давидович? Шо ты мине голову морочишь?

Нету у мине денях. Пенсию ишо не приносили. А тибе шо, ужо приносили шоль? – срезала его порыв на корню, старая липская интеллигентка.

Клавдий Давидович, тут же охладел к просвещению особо древних экземпляров и оставив бабку одну справляться с бесконечными ступеньками, вышел на улицу.

Дальше последовала сплошная череда разочарований...

Завидев лик одухотворённого старца, прохожие настороженно ускоряли шаг, а при его попытках ухватить за рукав или ещё как привлечь к себе их внимание, неизменно шарахались или вскипали яростью. И уж, если кто из самых великодушных и неторопливых и останавливался, то заслышав надрывные декламации блаженного дедушки, спешил скрыться крутя пальцем у виска.

– Да стойте же вы, дикарьё!
– Кричал им вслед, раздосадованный поэт – алкоголик, и великолепное « Человек обидел собаку...» тонуло в бездушном безмолвии.