Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1
вернуться

Гейнцельман Анатолий Соломонович
Шрифт:

ОБНАЖЕННЫЕ

Пустынен сад. Скамеечки пусты. Ни деток, ни печальных стариков. В постельках черных спят еще цветы, И желтоклювых не видать шпаков. Затишье жуткое царит в природе Меж двух циклонов из заморских стран. Ни облачка на блеклом небосводе, Но страшных сколько у деревьев ран. Там повалилась черная свеча, Там ствол могучий надвое расколот От крестоносца будто бы меча, И меж кустов прошел Борея молот. Но липы обнаженные бодры, Недалеки ведь чудеса весны: Для новой изумрудовой игры Они уже готовиться должны. А травка – веницейский сочный бархат Меж урагана неповинных жертв, Как мантия святого патриарха. Она упрямо верит, что не мертв Никто в людьми покинутом саду, Что воскресение совсем вблизи. И сам меж листьев желтых я бреду, Как будто бы я с вечностью в связи. Довольно солнечного мне луча, Чтоб в тысячу я первый раз воскрес, Как каждая на пинии свеча, Как обнаженный беспорфирный лес.

В ОБРАЗЕ ДОЖДЯ

Я видел Бога в образе дождя, Струившегося по окошкам шибко: Он плакал снова, землю обойдя, В плаще из туч, всклокоченный и зыбкий. Я в темноте глядел на мир извне, Где было бурно так и неуютно, Где черные полипы, как на дне, Хлестали воздух, воя поминутно; Где люди, как бездомные собаки, Брели вдоль стен, закутавшись в отрепья, Где на кладбище грызли вурдалаки Теней забытых черепа, свирепо. Но дождь был чист, как все людские слезы, Алмазной скатертью сокрыл он мир, Чтобы за ней воображались розы И меж шипами их весенний пир. То Бог свое оплакивал творенье И от меня скрывал его изъяны, Чтоб я писал Ему стихотворенья И врачевал гноящиеся раны.

ГЛИНОРОДНЫЙ

Все идолы рассыпалися в пыль: Бог Ра, Зевес, Свобода и Наука, Остался только полевой ковыль, Да пожирающая душу скука. И я, как все земные существа, Не знаю ничего о смысле жизни, О замысле сокрытом божества На никому ненужной вечной тризне. Я в солнечную радуюсь погоду, В туман и стужу хоронюсь в дупло, Подобно всякому лесному сброду, И жизнь тогда неслыханное зло. Я не гордился никогда рассудком И никого не тщился поучать, Я смолоду к судьбы привыкнул шуткам И потерял еще ребенком мать. Теперь я верю только в ласку солнца И мыльные пускаю пузыри: Словесный я среди развалин бонза, Огнепоклонник, Ариэль зари. Меня запрячут, как бродягу, в ямку, Как перестану небо я коптить: Я перетер уже бурлачью лямку, И Парку упросил обрезать нить. Господь сваял меня из липкой глины, И глиной я опять в могиле стану, И из меня восстанут исполины, Стремясь к бушующему океану.

КОШЕВКА

Как маятник свой вечный полукруг Описывает вправо и налево, Так я с кошевкой, что мой верный друг, Кружусь вдоль площади унылой чрева. Мне кланяются вежливо торговки: Я верный и почтенный их клиент, Я вежлив с ними, хоть они плутовки И заманить хотят меня под тент. Всё это странно связывает с миром, Хоть сам я очень, очень далеко, И ни к каким уже земли кумирам Меня приворожить не так легко. Мне яблоки напоминают детство, А мандарины агригентский храм, Пучки моркови – кроликов соседство, А помидоры – на Яйле байрам. Не будь воспоминаний, я б расплылся, Как облак, проплывающий под солнцем, Й верно уж никто б не спохватился, Что кто­то вдруг исчез перед оконцем. Одна осталась бы в пыли кошевка, И подобрал бы бедную торгаш, И испугавшись вскрикнула б торговка: – Увы, исчез профессор старый наш! –

ПОД ДЕРЕВОМ

Вдруг закружилась голова сегодня, Когда я деткам покупал подарки, И я, подумав, что то глас Господень, Поспешно вышел из­под темной арки На площадь и нагую обнял липу, Что как коралловый ушла полип В свинцовых туч клубящуюся кипу, И к ней, как плющ беспочвенный, прилип. Она была сырая, словно слезы Текли по спящему ее стволу, Но я и сам уж ждал метаморфозы И непричастен стал земному злу. И вдруг я начал с деревом сливаться В одном неудержимом ввысь стремленьи, Из ветки в ветку, чтобы закачаться В ритмично кланяющемся движеньи. И скоро был я в крайних летораслях, В корнях подземных и воздушных почках, Как будто бы лежал в Христовых яслях И с звездами шептался в темны ночи. И страх прошел вдруг головокруженья, В груди возликовал духовный стих, И я вернулся в область песнопенья И, примирившись с божеством, затих.

МЯТЕЖ

Создатель дал мне очень долгий век, Чтоб на Его я восхищался мир, Но я, мятежный, жалкий человек, На звездный захотел подняться клир, Чтоб первую играть и в небе роль И, как по нотам, естество читать, И каждый знать на небесах пароль, И с тайны каждую сорвать печать. И вот, как жаба, шлепнулся я в грязь, Никак не выползть на листы нимфей, И с небом навсегда порвалась связь. И я в трагедии не корифей, А собственный пытливый лишь хирург, Что в язвах ковыряется своих, Законодательствуя как Ликург, – И торжествует преисподний лих.

ОЖИДАНИЕ

Над головой торжественна лазурь Небесная, как свод вселенной храма. Дрожит в деревьях отголосок бурь, И горностаем гор покрыта рама. Полярная не по душе мне стужа, И я гляжу на мир из­за окна. Как зеркало внизу застыла лужа, И отразится в нем сейчас жена. Я без нее корабль в ночном тумане Без лебединых крыл и без руля, И царством кажется мне Аримана Проклятая Создателем земля. Когда она появится нежданно Из полосы вечернего тумана, В душе моей засветит солнце вдруг, И спрячется в углу опять испуг. От юности до старости глубокой Она вела меня штурвалом глаз. Я рядом с ней не странник одинокий, А в мраке адском блещущий алмаз.

НА ЗОЛОТОМ ФОНЕ

Стоят вокруг овального бассейна Громадным кругом голенькие липы, В лазури отражаясь тиховейно, И ветви тянут в небо, как полипы, Как черные подводные кораллы, Как кружева на худенькой инфанте. И краски неба изумрудно­алы, Как на заре романские аканты. Гляжу на сочетанье черных веток И сам тянусь холодными руками, Как мученик из подземельных клеток, Тянусь, чтоб побрататься с облаками. Чем хуже я холодных, зябких липок, Чтоб не врасти мне в золотое небо? В душе моей сто тысяч древних скрипок, И все они поют на дне вертепа. А сам я так безмолвен, бестелесен, И весь дрожу, как зимородка трель. И мир мне, и вселенная уж тесны, И дух мой ледянистая свирель.