Внешне эсэсовцы не походили на своих далеких сородичей псов-рыцарей. Не было у них и зловещих касок с рогами, и балахонов с крестами, не было забрал и длинных копий. Офицеры-эсэсовцы выглядели элегантно: ходили в начищенных до блеска сапогах, в отлично сшитых мундирах и бриджах, носили золотые и позолоченные пенсне на носу, сморкались в клетчатые, из мягкого шелка платки, уступали дорогу старшим по званию, непрерывно фотографировали друг друга на фоне шелонской крепости. Встречались и красавчики, особенно из штабников, те, кому не довелось еще побывать в переделке на фронте.

И при всем этом они вполне оправдывали кличку, данную их далеким сородичам. Они были и псы, и прохвосты. Они могли заколоть на глазах матери грудного ребенка или вырвать бороду у семидесятилетнего старца, изнасиловать восьмилетнюю девочку или распороть ножами живот беременной женщине. Даже Отто, видавший виды, однажды пришел к Калачникову и сказал:

— Этих зверей надо просто убивать!

Он сидел, покачивая головой, и с болью говорил:

— Как низко пала ты, Германия! Кого ты выпустила из своих подворотен? Неужели тебя ничему не научила горькая история многих войн? Сколько потребуется тебе лет, Германия, чтобы вернуть уважение и доверие людей! И зачем я родился немцем!

Петр Петрович, пытавшийся доказать, что в Германии жили и хорошие люди, был прерван на полуслове Отто.

— Вы же неискренни, профессор, вы же знаете, что я говорю правду! — Он даже раскаивался в том, что когда-то намекнул о листовках. — Пули, пули — вот что их исправит, — сказал он, и Калачников уловил в его голосе и страдание, и ненависть.

«Их с псами сравнивать — собаку понапрасну обижать!» — с негодованием думал Петр Петрович, вытянувшись перед эсэсовцами. Их было пятеро, зашли они в крепость мимоходом и теперь потешались над стариком. А Петру Петровичу хотелось узнать поподробнее, на что способны эти люди в начищенных сапогах, разутюженных мундирах, чистенькие, словно собравшиеся на бал. И он нарочно не показывал им удостоверение, гарантирующее неприкосновенность личности профессора селекции П. П. Калачникова, состоящего на службе у военного коменданта Шелонска.

— Предлагаю, господа, выдрать у этого козла бороду. Вот завизжит! — говорил один белобрысый молодой офицер, которому можно было дать немногим более двадцати лет. Вероятно, чтобы не казаться слишком молодым, он надвинул фуражку глубоко на глаза, и это действительно делало его лицо взрослее.

— Не переношу, господа, банальности, — отвечал ему другой офицер, державший фуражку в руке. У него был тонкий длинный нос и аккуратный пробор в гладких темных волосах. — Нельзя повторять одно и то же до бесконечности. Это становится скучным и неинтересным.

— Совершенно верно! — поддержал его рыжий с завитыми волосами. — Я предлагаю поджечь у него бороду: он будет трясти ею и тогда очень тонко скопирует козла.

— Гениально! — подхватил четвертый офицер с отвислым животом, чисто побритый и раздушенный. — Предлагаю дополнение: снять с этого козла штаны, связать за спиной руки, облить бороду керосином, поджечь и уже тогда пустить. Вот это будет зрелище!.. Вилли, фотоаппарат!

Петр Петрович понял, что сейчас даже одно мгновение может погубить его. Он протянул бумажку, которая последнее время хранилась в верхнем кармане пиджака, и сказал на чистейшем немецком языке:

— Я состою на службе у коменданта города.

Рыжий оказался близоруким. Он поднес бумажку к самому носу, словно обнюхивая ее, долго читал и небрежно сунул документ обратно Калачникову.

По знаку долговязого рыжего эсэсовцы направились дальше; молодой нарочно больно наступил каблуком сапога на ногу Калачникова и издевательски произнес:

— Ах, я, кажется, побеспокоил вас! — И стал догонять товарищей.

«Они, собственно, ничего и не поняли, их остановила фашистская свастика на печати коменданта, — думал Петр Петрович. — Вот до чего мы дожили! У нас животное имело больше прав. Попробуй нерадивый колхозник избить или изуродовать лошадь, такого общественным судом судили бы! А теперь? Жизнь человеческую гитлеровцы приравняли к комариной».

Калачникова уже мало радовало, что эсэсовцы оставили его в покое. В другом месте они будут издеваться или глумиться над другим стариком. Его, Петра Петровича, спасла бумажка коменданта, у других такой бумажки нет.

Когда эсэсовцы появились в городе, Калачникову стало невмоготу ходить между мышиных мундиров и непрерывно предъявлять хельмановский документ. Но ему нужно было ходить. Он появлялся на огородах, где намечалось посадить рассаду зараженной капусты, смотрел на поднимающиеся стебли картофеля.

Цветы на газонах и клумбах не вызывали прежнего восторга, наоборот, он злился на них, видя, как они быстро растут и расцветают во всем своем ярком убранстве. Несколько клумб были застланы соломенными матами. Петр Петрович берег их от холодных рос, так он объявил обер-лейтенанту Хельману, когда тот обходил город и проверял подготовку к приезду эсэсовцев.

Калачников смотрел на клумбы и обдумывал свой план. «Ничего! — Петр Петрович кивал головой. — Еще мои цветы могут насолить и Хельману, и Мизелю, и всем этим мерзавцам эсэсовцам!»