Сразу за городком Мидуэй (мы еще находились в Джорджии) нас остановил дорожный полицейский. Брат на целых сорок миль превысил допустимую скорость.

— Прикройте Снежинку матрасом. Не суйтесь. Я сам разберусь, — торопливо бросил нам Люк.

К этому времени уже взошло солнце. Полицейский был молодым и тощим, как лезвие ножа. Держался он с обычной для новичков надменностью. Люк попытался взять его своим обаянием.

— Вы тысячу раз правы, — бубнил Люк, подходя к полицейскому. — Я слишком разогнался. Кто ж спорит? Это у меня от волнения. Я выловил шикарную акулу и тороплюсь показать ее отцу, пока она еще живая.

Полицейский направился к кузову, взглянул на укрытую Снежинку (была видна лишь часть головы) и присвистнул.

— И впрямь большая. Но это не дает тебе права, парень, так нестись.

— И опять я с вами согласен. Но поймите, я установил мировой рекорд. Я поймал эту красавицу на спиннинг. Белую акулу. Между прочим, эти акулы — людоеды. Свою я захомутал вблизи мола на острове Сент-Саймонс.

— И на какую приманку?

— Вы не поверите: на живую креветку. В прошлом году во Флориде поймали белую акулу. Так у нее в желудке нашли мужской ботинок и берцовую кость.

— Да, чудеса. Но штраф я тебе выписать обязан.

— Конечно, сэр. Закон один для всех. Превысил скорость — плати. Просто я жутко обрадован. Вам случалось вылавливать какую-нибудь крупную рыбину?

— Я родом из Мариетты. Однажды в озере Ланьер у меня клюнул двенадцатифунтовый окунь.

— Тогда, сэр, вы отлично понимаете мои чувства. Дайте-ка я продемонстрирую вам акульи зубки. Острые как бритвы. Я поручил своим братику и сестренке следить, чтобы хищница не сдохла раньше времени. Ребята полумертвые от страха. Всё боятся, что она их цапнет. Том, покажи офицеру акулью пасть.

— Лучше держаться от нее подальше, парень. Ладно, обойдемся без штрафа. Только ты больше не нарушай. Конечно, такая акула! Тут каждый будет сам не свой от счастья. Кстати, мой окунь был рекордом дня. Я тоже хотел показать его отцу, но не удосужился спрятать, и наш кот слопал его целиком.

— Большое спасибо, сэр. Вы уверены, что не желаете взглянуть на ее зубки? Впечатляющая картинка.

— Я бы предпочел крутить руль, чем сидеть рядом с этим чудовищем, — сказал нам с Саванной полицейский, после чего направился к своей машине.

Когда мы подъезжали к дому, мать развешивала выстиранное белье. Люк сделал несколько кругов почета по лужайке и выключил мотор. Мать подбежала к грузовику и от радости пустилась отбивать чечетку и хлопать в ладоши. Потом Люк подогнал машину к дамбе. Мы погрузили Снежинку на носилки, спустили вниз и вчетвером потащили в воду. Мы шагали навстречу приливным волнам, выбираясь с мелководья на более глубокое место. Просунув под Снежинку руки, мы давали ей возможность вновь почувствовать реку. Затем мы убрали руки. Снежинка двигалась скованно и неуверенно. Люк держал дельфинью голову на поверхности до тех пор, пока Снежинка не ударила по воде своим сильным хвостом. Я поспешно отошел в сторону. Снежинка стала медленно от нас отплывать. Минут пятнадцать она выглядела умирающей, и это были самые тяжелые для нас минуты. Мы стояли на причале и просили за нее Бога. Завершив одну молитву, мы тут же начинали другую, узнав ее по первым словам, произнесенным матерью. Добрым католикам при этом полагаются четки, но мы обошлись без них.

Снежинка все так же неуклюже покачивалась на волнах. Казалось, ей трудно дышать. Пребывание в бассейне отняло у нее пространственную координацию. Но вдруг она переменилась у нас на глазах. К Снежинке вернулись природный инстинкт и прежний ритм движений. Она нырнула и через какую-то минуту была уже в двухстах ярдах.

— Снежинка ожила! — завопил Люк.

Мы обнимались. Я сильно устал, насквозь провонял потом и отчаянно хотел есть. Но еще никогда я не был так счастлив.

Потом Снежинка вновь вернулась к нам и проплыла мимо причала.

Мы плакали и кричали от восторга. Мы исполняли новый танец, родившийся прямо там, на причале самого прекрасного в мире острова, в чудесный… нет, в самый чудесный день в жизни Тома Винго.

Когда Бенджи Вашингтон должен был переступить порог Коллетонской средней школы, в город приехали телевизионщики из Чарлстона и Колумбии. Они торопились запечатлеть момент, когда Бенджи выберется из родительского зеленовато-желтого «шевроле» и медленно пойдет навстречу пятистам белым ученикам, молча следившим за его приближением. В самой школе никаких съемок не было. Атмосфера в тот день была напряженной, отчужденной и даже опасной. Странное безмолвие в коридорах напоминало затишье перед бурей. Ненависть расползалась по всем закуткам. В каждом классе, куда чернокожий ученик приходил на очередной урок, его уже ждало торопливо написанное на доске или стене слово «ниггер». Учителя, сами нервозные и взвинченные, врывались в кабинет и, орудуя тряпками или резинками, торопливо стирали это оскорбление. Каждый раз Бенджи садился на последнюю парту у окна. Свой первый день в школе он в основном безучастно смотрел на реку. Все места вокруг Бенджи пустовали. Это была запретная зона, пересекать которую не хотел и не имел права ни один белый. По школе бродили слухи, обретая «закалку» в мальчишеском туалете, где малолетние «ковбои» тайком покуривали на переменах. Один парень хвастался, что в столовой, увидев ниггера в очереди, толкнул его. Другой утверждал, что ткнул Бенджи вилкой. Тот не отвечал на провокации. Казалось, он начисто лишен эмоций или специально обучен ничего не чувствовать. Парни перешептывались, обсуждая, как подкараулить Бенджи за спортивным залом и расправиться с ним. В личных шкафчиках главного коридора появились дубинки и цепи. Говорили, что кое-кто даже принес револьвер. Я своими ушами слышал, как Оскар Вудхед — левый блокирующий полузащитник школьной команды — поклялся до конца учебного года убить ниггера. Парни с набриолиненными, зачесанными назад волосами бахвалились, как они разделаются с Бенджи. Задние карманы их брюк оттопыривали ножи с автоматическими лезвиями. Никогда еще мне не было так страшно.

Мой план, как и все мои планы, не отличался сложностью. Я собирался игнорировать сам факт существования Бенджи Вашингтона и продолжать идти своим путем, не давая поводов заподозрить меня в симпатиях к чернокожим. Я хорошо знал лексикон тех, у кого чесались кулаки, и мог поддержать их разговор о ниггерах. В моем арсенале имелись сотни анекдотов на эту тему, и я готов был ввернуть их, если толпа заподозрит меня в расколе. Однако мой расизм проистекал не из убеждений, а из желания получше приспособиться к социальной среде. Я мог страстно ненавидеть, но только в том случае, если моя ненависть перекликалась с чувствами большинства. Я был начисто лишен морального мужества, и мне это даже нравилось. К сожалению, моя сестра не обладала такой мимикрией.