Восьмилетняя Шарон Мак-Киссик сполна ощущала, каково быть самой младшей в семье. Ей казалось, что никто не принимает ее всерьез, считая маленькой и слабой. Все привыкли звать ее просто Малышкой; это продолжалось до тех пор, пока ей не исполнилось шесть лет и она не настояла на имени Шарон. Ни мать, ни сестры не посчитали нужным рассказать ей о гибели отца. Как всегда, они решили, что девочка слишком мала и ничего не поймет. В день похорон мать пришла к ней в комнату и дрожащим голосом сообщила, что отец заснул. «Надолго?» — поинтересовалась Шарон, и мать заплакала. С тех пор девочка боялась упоминать об отце. А над отцовской могилой уже росла трава. Сначала из земли пробилось несколько зеленых травинок, но однажды Шарон проснулась и из окна своей комнаты увидела, что вся могила покрыта зеленым ковром, словно красивым покрывалом, чтобы отцу было теплее и уютнее. «Как ему там одиноко», — вздыхала девочка, ложась спать. Когда с реки дул ветер, она выбиралась из кровати, подходила к окну и смотрела на отцовскую могилу. Ночью это место становилось серебристым от лунного света. Шарон пыталась представить ангелов, собравшихся вокруг отца и помогающих ему коротать ветреные ночи, но у нее ничего не получалось. Тогда Шарон поклялась себе, что если у нее когда-нибудь будет ребенок, к восьми годам он будет знать все о жизни, смерти и о том, что находится между ними. А еще Шарон думала, что в девять лет она покажет и матери, и сестрам, кто она на самом деле. Тогда они непременно к ней прислушаются.

Остров, где жили Мак-Киссики, назывался Йемасси — по имени индейского племени, которому принадлежала эта земля до прихода белых людей. Люди прогнали индейцев и завладели их собственностью. Грегори часто рассказывал дочерям истории о призрачном племени, что до сих пор бродит ночами. Когда в лесу ухал филин, в его крике слышался клич вождя племени. Звон цикад в деревьях, окружавших дом, напоминал разговоры и смех индейских женщин. А на спинах оленей, чьи стада молчаливо бродили по земле, и сейчас катались индейские ребятишки. Но даже маленькая Шарон понимала, что все это — красивые сказки. Живых индейцев на острове не было. Зато каждой весной, когда отец вспахивал акры плодородной почвы в центре Йемасси, из недр появлялись наконечники индейских стрел. У каждой из сестер была своя собственная коллекция этих единственных свидетелей исчезнувшего племени. Отец утверждал, что индейцы выжили в низинах Южной Каролины благодаря языку, совершенно не похожему на язык белых людей. Осколки его сохранились в названиях мест: иногда певучие, иногда острые, будто стрелы. Отец любил повторять индейские слова, произнося их шепотом: «Йемасси… Йемасси и Кайава. Комбахи. Комбахи и Эдисто, Вэндо и Йемасси». Так и росли бледнолицые девочки на острове, собирая наконечники стрел и вслушиваясь в странные звуки исчезнувшего племени.

Когда сестры открывали свои коллекции, каждая вспоминала об отце. Он ведь тоже исчез, как племена индейцев, а предметов, напоминающих о нем, не было. Если бы только они умели, они бы снова услышали отца. Он бы говорил с ними голосом филина, пересмешника или ястреба. Они бы поняли его. Увидели бы. В этом сестры не сомневались. Отец как-то рассказывал им, что индейские шаманы распространили свою магию на их остров. Девочки вглядывались в пробегавших оленей, пытаясь заметить отца на загривке одного из них. Они вглядывались в больших зеленых дельфинов, которые резвились неподалеку от острова: не мелькнет ли на дельфиньей спине знакомый силуэт.

Сестры верили в магию, и они обрели ее — каждая в свое время и в своем мире. Ведь они были молчаливыми и наблюдательными.

Роуз почувствовала магию в тот день, когда врачевала птичье крыло в своей больнице для животных. Ее клиника открылась еще при отце. Однажды ночью он ехал на своем грузовике и случайно задавил бездомную собаку, которая неизвестно откуда выскочила на дорогу. Утром Роуз нашла троих маленьких щенят, лишившихся матери. Она принесла их домой и стала выкармливать из пипетки. Щенята подросли и оказались породистыми. Но в семье Роуз никто не охотился, и она отдала маленьких гончих тем, кто умеет растить и дрессировать собак. Однако это было только начало. Вскоре Роуз поняла, что все природное царство нуждается в ее помощи. Птенцы и бельчата то и дело выпадали из гнезд. Случалось, что браконьеры, промышлявшие в запрещенное для охоты время, убивали самок опоссума и енота, обрекая детенышей на голодную смерть. Что-то всегда приводило Роуз к тем деревьям и пням, где сироты напрасно ждали возвращения своих матерей. Девочка шла по лесу и слышала голоса: «Пройди еще немного, Роуз. А теперь сверни налево, Роуз. Там, Роуз, у пруда». Она всегда подчинялась, поскольку не могла иначе. Роуз хорошо знала, каково тем, кто остался без родителей. Она поняла, что обладает даром лечить, снимать боль и успокаивать тревоги больных и раненых зверей и птиц. Однако не это удивляло ее — она удивлялась своей способности говорить с ними.

Как-то Роуз увидела в реке раненого лиса, плывущего к острову Йемасси. За ним тянулась широкая кроваво-красная полоса. Гончие, преследовавшие лиса, уже почти догнали его, когда несчастный вдруг заметил на берегу Роуз.

— Помоги мне, — крикнул лис.

Из горла Роуз вырвался странный, непривычный для нее звук. Нечеловеческий.

— Остановитесь, — велела она гончим.

— Но это же наша обязанность — преследовать дичь, — возразили собаки.

— Только не сегодня. Возвращайтесь к хозяину.

— Так ведь это Роуз, — заметила одна из гончих. — Та девочка с каштановыми волосами. Она спасла нас, когда наша мать погибла.

— Я ее помню, — сообщила вторая гончая.

— Спасибо тебе, Роуз, — поблагодарила третья. — Позаботься об этом лисе. Хорошо, что ты ему встретилась.

— Зачем вы охотитесь? — спросила девочка.

— Такова наша природа, — ответила первая гончая, и все трое поплыли в противоположном направлении.

Лис едва сумел выбраться на берег и тут же упал возле ног Роуз. Девочка отнесла его в сарай, промыла раны и не отходила от него весь вечер. Лис был пятидесятым по счету зверем, обратившимся к ней за помощью. Он рассказывал ей о лисьей жизни, а Роуз с интересом слушала. В доме ей было печально и одиноко, но в своей больнице она никогда не скучала и не грустила.

Сидя в комнате, Линдси слушала песни полей. Ее обязанностью было ухаживать за стадом коров, которые бродили по живописным пастбищам в южной части острова. Линдси помогала матери развозить сено. Она забиралась в кузов грузовика, через каждые тридцать ярдов мать делала остановку, и девочка сбрасывала с кузова копну сена. Благодарные коровы подходили близко к машине, покачивая своими добродушными белыми мордами. Только громадный бык по кличке Бесстрашный держался поодаль. Его темные дикие глаза следили за девочкой. Линдси выдерживала этот взгляд, хотя Бесстрашный был мускулистым и опасным животным. Девочка знала: бык — властитель здешних полей, и старалась дать Бесстрашному понять, что ему нечего опасаться. Лицо девочки излучало любовь к этим животным. «Ты — одна из людей», — словно упрекал ее бык. «Но я родилась человеком, и этого не изменить». — «Вот и я родился быком, этого тоже не изменить».

Линдси одна бродила по пастбищам, играла с телятами и придумывала им красивые имена, ласкавшие слух. Так в стаде появились Петуния и Каспер, Вельзевул и Иерусалимский Артишок, Румпель-штильцхен и Вашингтон-округ-Колумбия. Но от Бесстрашного девочка держалась подальше. Рассказывали, что однажды он чуть не забодал фермера, случайно забредшего в его владения. У быка была собственная территория. Линдси всякий раз запирала на замок ворота ограды, после чего спокойно гуляла среди коров и телят. Она знала, какая из коров и когда готовится принести потомство, и обязательно была рядом, шепотом успокаивая роженицу и, если надо, помогая теленку появиться на свет. Она восхищалось покорностью этих крупных терпеливых животных. Коровы были хорошими матерями, их жизнь протекала просто и спокойно. И все же Линдси притягивало величественное присутствие Бесстрашного. Он был молчаливым и этим напоминал Линдси отца. Говорили только глаза быка. Так продолжалось до одной памятной ночи, когда магия изменила жизнь девочки.