— Быстро же вы работаете, Уинтроп.

— Стараюсь изо всех сил, Толита. — Мистер Оглтри смиренно наклонил голову. — Он прожил достойную жизнь христианина, и я горжусь привилегией подготовить его к погребению.

— Бросьте, Уинтроп, Джонни был отъявленным сукиным сыном.

Бабушка подошла к гробу и стала вглядываться в восковое, нечеловеческое лицо покойника. Мы тоже окружили гроб.

— Кажется, что он спит, — горделиво заметил мистер Оглтри. — Вы согласны, Толита?

— Не-а. Мертвый как пень, — отозвалась бабушка.

— Ну уж нет, — оскорбился мистер Оглтри. — Усопший выглядит так, будто вот-вот встанет и начнет насвистывать марш Джона Филипа Сузы [80] . Обратите внимание на выразительность его черт. Присмотритесь — и заметите намек на улыбку. Вы не представляете, до чего трудно создать улыбку на лице человека, умершего от рака. Я говорю не о фальшивой гримасе — ее соорудит кто угодно. Но естественная улыбка на лице покойника — такое по силам только художнику.

— Запомните, Уинтроп, когда я отпрыгаю свое — никаких улыбок на моем лице, — распорядилась Толита. — Не желаю выглядеть как смазливая улыбающаяся вертихвостка, на которую будут глазеть все, кому не лень. И прошу пользоваться моими косметическими средствами, а не вашей дешевкой.

Мистер Оглтри, проглотив новую обиду, выпрямился во весь рост.

— Толита, у меня нет привычки скупиться на грим.

— Хочу быть красивой, — продолжала Толита, пропуская его слова мимо ушей.

— Сделаю вас просто восхитительной, — пообещал мистер Оглтри, вновь смиренно опустив голову.

— Бедняга Джонни Гриндли, — вздохнула Толита, со странной нежностью глядя на покойного. — Знаете, ребята, я помню день, когда Джонни родился. Это было в доме его матери на Хьюджер-стрит. Мне тогда было восемь лет, но вижу все очень ярко, будто прошло четверть часа. Единственная моя странность: до сих пор ощущаю себя восьмилетней девочкой, запертой в старом теле… Джонни с самого младенчества был уродлив как черт.

— Он прожил полноценную жизнь, — пропел мистер Оглтри; его голос звучал внушительно, как органный хорал в тональности ре-бемоль мажор.

— Уинтроп, он ни разу не сделал ничего из ряда вон выходящего, — возразила Толита. — А теперь проводите меня к образцам.

— Я уже знаю, что вам подойдет, — заверил мистер Оглтри.

Он повел нас по винтовой лестнице на второй этаж. Мы миновали часовню непонятной религиозной принадлежности и оказались в зале с гробами всех видов и размеров. Мистер Оглтри уверенно направился к гробу цвета красного дерева, стоявшему в центре зала. Хозяин выразительно постучал по стенке гроба и торжественно произнес:

— Толита, вам незачем искать что-то еще. Это оптимальный гроб для женщины с вашим положением в обществе.

— А где сосновые гробы? — Бабушка оглядела зал. — Не хочу загонять своих близких в долги.

— Никаких проблем. У нас великолепная система рассрочки. Вы платите несколько долларов в месяц; когда наступит момент стяжать свои награды на небесах, вашей семье не придется тратить ни цента.

Толита придирчиво рассматривала гроб. Она водила рукой по шелковой обивке внутренней части. Я приблизился к другому гробу. На внутренней стороне крышки вышивка по шелку изображала Христа и апостолов на Тайной вечере.

— Что, нравится? Согласен, потрясающий гроб, — сказал мистер Оглтри. — Обрати внимание, Том, среди апостолов нет Иуды. Думаю, каждому приятно быть похороненным с Иисусом и его сподвижниками. Изготовители гроба мудро рассудили: в последнем пристанище доброго христианина Иуде не место.

— Мне он очень нравится, — признался я.

— Безвкусица, — прошептала Саванна.

— А мне больше по вкусу гроб «Молящиеся руки», — подал голос Люк с другого конца зала.

— Я заметил, Люк, что эту модель предпочитают методисты, — подхватил довольный мистер Оглтри. — Однако он подходит для приверженцев любых религий. Ведь молящиеся руки могут быть и у буддиста, и у мусульманина. Улавливаешь мою мысль? Только я сомневаюсь, что Толите в месте последнего упокоения требуется картинка. Она всегда предпочитала элегантную простоту.

— Обойдемся без комплиментов, — отрезала бабушка. — Сколько стоит тот гроб, в центре зала?

— Обычно мы просим за него тысячу долларов, — сообщил хозяин заведения, понизив голос. — Но поскольку вы являетесь другом семьи, готов продать вам его за восемьсот двадцать пять долларов шестьдесят центов, плюс налог.