— Дай-то Господи, чтобы тебя судьба эта миновало, Софья!

— Вот и управились с приказами, слава тебе, Господи! Батюшка покойный только начало положить успел, а мы, гляди, в четыре года скончали, Иван Максимович. Теперь и перед иноземцами не стыдно. Красота-то какая! Гляжу, наглядеться не могу.

— Истинно красота на московской земле невиданная, великий государь. Лестницы с крыльцами длинные, высокие, прямо от верхних житей на Ивановскую площадь. Челобитчик пойдет, сразу страх в душе почует. За пустяками путь такой не проделаешь — оторопь возьмет. Крыльца узорчатые — постарались мастера.

— Сам вижу да любуюся. Ты лучше скажи, Иван Максимович, ладно ли приказы размещены. Приказ Каменных дел бестолково их рассчитал.

— Все по твоему велению, государь. От Архангельского собора первый — Посольский. В нем еще с Вукола Смирнского велено сидеть.

— А думный дьяк Ларион Иванов только 30 мая, никак, на Исаакия Далматского перешел.

— Верно, все верно, государь. Бумаг-то у них больно много — не управились. Да и сыро там в палатах было. Покуда до-суха-то протопили, оно к весне и подошло.

— Дальше Разряд поместили?

— Разряд, великий государь. У проезжих ворот Большая Казна и Новгородский приказ с Четвертями. По той же линии, на Мстиславском бывшем дворе от проезжих ворот приказал ты, государь, быть приказу Поместному, за ним Казанского дворца, а в крайних палатах — Стрелецкому.

— Колодец-то у нас где?

— В палатах Казанского дворца. Вода-то до чего хороша, государь. Вкусная, сладкая, а холодна — зубы ломит.

— Вот и славно. Все ли теперь устроилися? Ни о чем не бьют челом кляузники?

— Как можно, государь. Бога за тебя молят.

— Сам ведаешь, не молитвы мне ихние нужны, а дело. Вотчинами да поместьями надобно всерьез заняться. Жалоб не оберешься. Поди разбери, кто прав, кто виноват. А земля, известно, хозяина любит. Без межевания не обойтись.

— Тебе виднее, государь, а только и с межеванием раздоров не убудет. Только бы еще пуще не разгорелись. Тебя донимать станут. Так по углам ссорятся да кляузы пишут, а так все к тебе с челобитными пойдут.

— Чего это ты, Иван Максимович, прежде беды с соломкой бегать решил, подстилать ее вздумал?

— Да не так уж и прежде, государь. Вон в теремах какие толки пошли. Для начала и их хватит.

— В теремах? И кто ж толкует?

— Да хоть бы государыни-царевны. Мол, как можно родню царскую тревожить. За Милославских горой, а они, известно, не раз на соседские земли зарились, только что спорить с ними мало кто решался.

— Имен не называй — сам догадаюся. И все-то им, сестрицам моим, не сидится, не терпится. Царевичами бы им родиться. На что Иванушка наш тихий да смирный, вроде и не царевич вовсе. Старший братец, царевич Алексей Алексеевич, сказывают, тоже покладист был да уступчив, а царевны…

— Вот я и говорю, надо ли смуту, государь, заводить.

— Надо, Иван Максимович, надо. От межеванья всем польза будет, а без него немногим. Не стану Милославских беречь — закон для всех един. Все перед государем в ответе.

— Слышу, государь-братец, о родне нашей толкуешь.

— Ты, Софья Алексеевна?

— Я, государь, я и есть. Прости, не упредила. Да время ко всенощной. Подумала, с делами ты, поди, рассчитался. Может, и для сестры время найдешь.

— Как не найти. Садись, садись, царевна-сестрица. Иван Максимович нам не помешает. Говори, что на душе.

— Помешает, государь-братец. Дела мои семейные, чужих ушей не касаются.

— Каких же наших дел Иван Максимович не знает? Тайн у меня от него нету.

— Знаю, знаю, государь. Да только что найдешь нужным из нашего с тобой разговору, то ему и расскажешь. Если не воздержишься. Тебе судить.

— Ну, что ж, поди, Иван Максимович, да далеко не отходи. Скоро в храм идти. Так какие у тебя дела семейные, сестрица?

— Жениться ты положил, Федор Алексеевич.

— Положил и толковать о невесте более не стану.

— Да ты и не толковал. Сестры-то, почитай, последними во дворце о решении твоем узнали.

— В свое время бы узнали, а так чего зря толковать.

— Погоди, погоди, государь-братец. Полюбилась тебе девка, ладно. Тебе с ней жить. Да ведь царь ты, Федор Алексеевич, царь! Царю никак невозможно самого себя тешить — о державе не думать. Это для простого человека просто — не для государя.

— О чем ты снова, царевна?