— Я и то тебя, царевна-тетушка, спросить хотела, что Матвеев-то поумнее боярина Ордина-Нащокина будет?

— С чего это интерес у тебя такой, Софьюшка? Полагаю, каждый по-своему государю надобен.

— Я не про надобность — я про ум.

— Да какая ж тут разница?

— Не скажи, крестная. В государских делах когда ловкость нужна, а когда и рассуждение. Ловкостью не всегда обойдешься.

— Откуда мысли-то эти у тебя, Софья Алексеевна? Не из теремов же?

— Отец Симеон о древних царствах сказывал. Так что же, царевна-тетушка, с Матвеевым-то?

— Что о нем расскажешь. Из худородных он. Отец с подьячих простых начинал. Помнится, дозорщиком Рязанского уезда. Перед самым рождением моим рухлядь возил ногайским мурзам. С тех пор по посольским делам и пошел. Приставом у цесарского посла состоял, в чине дьяка с нашим посольством в Царьград ездил. Перед батюшкиной кончиной одним из послов в Персию посылан был. Дьяком-то он стал Казанского приказа дворца и оклад получил другим на зависть: сто рублей годовых, когда начинал с четырех. Батюшка его покойный нет-нет да похваливал.

— Да я не о нем, царевна-тетушка, я об Артамоне Сергеевиче, ведь это его государь-батюшка навещать стал. Он в батюшкиных летах, поди, будет?

— Годика на четыре государя-братца постарше. Его отец сразу к посольским делам пристроил. И к Богдану Хмельницкому он сколько раз ездил, и с поляками воевал, и под Ригой побывал. А теперь, видишь, приказами Малороссийским да Посольским ведает.

— Так нешто государь-батюшка боярство ему пожаловал?

— То-то и оно, что нет. В думных дворянах ходит, а место боярину впору занимает. Так уж государь-братец рассудил.

— Мы еще до матушкиной кончины «Комедию о Навуходоносоре-царе» [72] разучили отца Симеона. Он нам пояснял и как ее представляти. Братцам царевичам надлежало отроками быти. Таково-то все прекрасно было. А царевны в хоре пели.

— Не время сейчас, Софьюшка, совсем не время.

— Все знаю, крестная. Да вот, сказывали, у Матвеева-то государь-батюшка всякие представления смотрит. Так ли оно?

— Меньше болтовню теремную слушай, царевна. Себя не понижай. Царской дочери то негоже. Лучше припомни-ка мне вирши, что отец Симеон про деву сложил. Помнишь, поди?

— Как не помнить! Почитай все его вирши на память знаю.

— Сама видишь, что наставник-то твой пишет.

— Веришь ли, государыня-тетенька, отец Симеон порой не согласиться с собой позволяет. Спорить, право слово, разрешает.

— Отец Симеон? Неужто?

— Государыня-тетенька, еще и похваливает! Человеку, мол, все выразуметь следует, на веру брать ничего нельзя.

— А в вере как же?

— И в вере. Так и толкует: мол, весь раскол наш пошел от слепой веры, а надо бы рассудок применить. А вон теперь, сказывают, стрельцы монастырь Соловецкий осадили. Правда ли?

— Правда, царевна, горькая правда.

— Это что же выходит, воинство земное супротив воинства божественного воюет? Да как же такое быть может?

25 августа (1669), на день памяти перенесения мощей апостола Варфоломея, Степан Разин явился в Астрахань с повинной, положил бунчук и знамена в приказной избе, за что получил разрешение отправить шестерых выборных в Москву для испрашивания у царя полного прощения.

— Великий государь, письмо большое от воеводы князя Прозоровского. Ответа князь ждет — дело спешное.

— О Разине, что ли?

— О нем, окаянном, о ком же еще.

— Так вроде столковался с ним воевода? Помнится, он, чтобы прощения просить, обещал всех пленных персиян воеводе сдать вместе со своими пушками, а русских служилых людей беспрепятственно пропускать.

— На словах столковался, а до дела дошло, воеводы награбленные у персиян товары с казаков потребовали, а те ни в какую — слышать не хотят. Сами торговать стали. До того дело дошло, что шелка наилучшие по осьнадцати копеек за фунт пошли. Сам Стенька на радостях загулял, все в стругах по Волге со своими разбойниками катался да тогда же персиянку, дочь Менеды-хана, в Волге утопил.