На государя-братца поглядела. Лицо длинное, худое. Нос ястребиный. С горбинкой. Всегда-то смуглым был, а после кончины Агафьи пожелтел весь. Лоб морщинами пошел. Залысины издаля видны. Сам весь будто усох. Волосы в завиточках коротеньких. Усы и борода еле видны. Уши небольшие. Только и есть, что глаза навыкате. На что ни посмотрит, взгляда отвести не может. Как завороженный. Спросишь, долго молчит, пока ответит. На Новогодье в терема пришел: посредь царевен что твой мальчишечка. Росточком мал, толст, а беспрестанно улыбается. Спроси, чему, поди, сам не ответит. Улыбка смутная, как облачко — то ли набежало на солнышко, то ли уж прочь поплыло. Походка нетвердая, тяжелая. Прежде чем наступать, землю щупает. А наступит, вроде пошатнется. Ходить-то сызмальства не любил, все больше сидеть. Нынче и вовсе — платье на дню сколько раз переменит, а с места не двинется. Батюшка на медведя с рогатиной ходил. Бражничать с дружиной сядет, едва не до утра просидит. На охоте устали не знал. Все-то ему не сидится, все бы ездил, в походы ходил, а вот поди ж ты… Сыну здоровья не передал. Где там! Поберечься бы государб-братцу, а он опять жениться задумал. Может, с новой женой оклемается, в силу войдет. А коли не войдет? Нарышкины и не думают униматься. По всей Москве толки идут, будто братец всегда-то здоровьем слаб был, нынче же чахоткой захворал. На Красное крыльцо выйдет, в народе шепот. Разглядывают, промеж себя толкуют, головами качают.

Чего ж Нарышкиным слухов не распускать. Скольких государь-братец одним межеваньем обидел. Слушать ничего не хотел. С сестрами с досады видеться перестал. Про меня да про Софью при дружине своей отозвался, мол, пусть на глаза не кажутся. Языкову с Лихачевым только того и надо. Теперь собор созвал для устроения и управления ратного дела. Кстати порешил и местничество уничтожить, а к тому и все Разрядные книги сжечь. Чтоб не тягались между собою бояре да дворяне, кому под чьим начальством служить, кому с кем за царскими да патриаршьими столами сидеть. Оно, может, и верно, чтоб государю ни в чем не перечили, своевольства своего не отстаивали. Нешто родом человек государю дорог — службою! Да только быть от такой перемены смуте великой, всенепременно быть. Святейший и тот засомневался, государю-братцу было толковать начал. Государь ни в какую. Владыка и отступился. Не иначе дружина государева тут причинилася. Сказывают, и невесту новую Иван Максимович Языков из родственниц своих подобрал. Марфу Апраксину. В Златоустовском монастыре у обедни была, видела — родовая усыпальница там у них.

Хороша девка, ничего не скажешь. Высокая. Статная. Румянец во всю щеку. Брови соболиные. Ресницы в полщеки. Отца-то ее еще когда, Матвея Васильевича, в степи между Саратовом и Пензой калмыки да башкиры убили. Старший брат Петр Матвеевич прошлым годом в окольничьи пожалован. Федор Матвеевич к государю в стольники — мальчишечка совсем. Бойкий такой. Сестра смиренница. Со стыда слова вымолвить не может, только все в пояс кланяется, краской заливается. Заговорила было с ней, рукавом прикрылася, дрожью дрожит.

14 февраля (1682), на день памяти равнопрестольного Кирилла, учителя Словенского, преподобного Исаакия, затворника Печерского, в Ближних пещерах, и двенадцати греков, строителей соборной Успенской церкви Киево-Печерской лавры, царь Федор Алексеевич обвенчался с Марфой Матвеевной Апраксиной.

— Просчитались мы, Марфа Алексеевна, просчитались, царевна-сестрица. Сама же говорила, будто скромницу да молчальницу государь-братец выбрал, ан вышло по присказке: ночная кукушка завсегда денную перекукует. Ладно бы в чем другом перекуковала, а то на тебе — за Нарышкиных вступилася. Оглянуться не успели, уж Артамону Сергеевичу Матвееву прощение вышло. Что себе государь-братец думает? Умен — умен, да сразу впросак попал. Царевне тетеньке Татьяне Михайловне сколько лет отказывал в снисхождении владыке Никону, а тут с одного слова всю силу отродью проклятому вернул.

— Сама ума не приложу, Софьюшка, как такое ему на ум взбрело. Коли не знал, с нами посоветоваться мог.

— С нами! Не припомню что-то, когда государь-братец тебя, Марфа Алексеевна, аль меня словом единым одарил. А ты о советах толкуешь.

— Пожалуй, не тому дивлюсь, а тому, что князь Никита Иванович государя не упредил. Разве что не знал о царицыной просьбе.

— Да ты что! Как не знал? Все знал, да смолчал, старая лиса. Примениться к новой царице задумал.

— Может, и так. Теперь нам с ней, Софья Алексеевна, не сравниться. Агафья покойница хоть в дела государские не мешалась. Все наряды да наряды на уме, а эта, вишь, сразу за дело принялась.

— Сказывали мне, будто после свадебной ночи государь-братец спросить богоданку изволил, чем ее одарить, а она, ничтоже сумняшеся, отпусти, мол, государь, вину моему крестному Артамону-то Матвееву, не дай ему пропасть.

— Подумать только, ведь сослан он был в Пустозерск не за чернокнижие одно — за то, что на жизнь государя Федора Алексеевича злой умысел имел.

— Полагаешь, и впрямь покушение в голове держал? Неужто жизни лишить государя-братца хотел?

— Да зачем ему было Федора Алексеевича убивать, когда за ним Иоанн Алексеевич стоит?

— Верно. А тогда что? Какой замысел его был?

— Самый что ни на есть простой: Петра Алексеевича на престол возвести.

— Господи! И теперь милость такая! Да нешто Артамон от мысли своей отступится. К тому же и братья Наташкины веку достигли, помощниками ему станут.

— Оно, конечно, Костромщина еще не Москва.

— А куда ему разрешено из Пустозерска переехать?

— Какого Пустозерска? В Пустозерске он поначалу поселился, а два года назад государь-братец еще дальше его отправил — сама ему подсказала — в Мезень. От отца Симеона о ней слыхала. Верст пятьсот от Архангельска и от моря верст сорок. Топи, болота. Захочешь сбежать, сгинешь без проводников-то. Да вот видишь, не сгинул. Теперь ему город Лух на Костромщине назначен. Речка тамошняя в Клязьму впадает, а Клязьма, почитай, Москва и есть. Добраться при охоте ничего не стоит.