Шрифт:
— Вот и оденься, приберись, да и беги со всех ног в государеву опочивальню. Ты царица, тебе при государе быть надобно до последней минуты.
— Так и ты, государыня, думаешь, что помирает государь?
— Упаси, Господь! Это только так говорится. А царевны где, не знаешь? Никто их не известил?
— Откуда мне знать. Не видала я их. Да и к чему они тут.
— Непременно всех их у государева ложа собрать надобно. Осудят ведь тебя иначе, Марфа Матвеевна, бесперечь осудят, жизни не обрадуешься, уж ты мне поверь. Беги, милушка, беги!
Глава 8
Сестрица-матушка
Двадцать седьмого апреля (1682), на день памяти апостола и священномученика Симеона, сродника Господня, преподобного Стефана, игумена Печерского, епископа Волынского, и праведного Евлогия Странноприимца, скончался царь Федор Алексеевич. В тот же день царем был объявлен царевич Петр Алексеевич.
Хрип. Тяжелый. Надрывный. С присвистом. Раз сильнее. Раз тише. Лицо государя в подушках не разглядеть. Свечи мутно горят. Колеблются. Только руки на одеяле. Толстые. Пальцы короткие. Простыню мнут — прибираются. Будто ищут. Кругом сестры. Евдокия молитву творит вслух, губы еле шевелятся. Слова, как вздох, скользят. Смысла не разберешь. Екатерина, Марья и Федосья на коленях замерли. Нет-нет крестным знамением себя осеняют. У печи Марфа и Софья. Обок князь Михайла Алегукович Черкасский. Глаз не сводят с больного. Ждут. Часам счет потеряли. Соборовали государя. Причастили. Все в забытьи. Как заслаб, так и не очнулся. Сначала тихо лежал. Потом хрипеть стал. Лекари вон пошли. Что от них толку. От дружины государевой тоже. Поди, свои дела делают, сложа руки не сидят. Фавору их конец, сами знают.
— Государыня-царевна, Софья Алексеевна!
— Тише, Языков, тише!
— Какое тише! Ты послушай, что на Ивановской площади деется.
— Да как ты смеешь, Иван Максимович! Не видишь что ли, государь…
— Вижу, государыня-царевна, а только на Ивановской площади дьяки о кончине государевой объявили, нового царя выкликнули. Того гляди, в колокола на Ивана Великом ударят.
— С ума спятил, Языков!
— Спятишь, государыня-царевна. Да ты сама в переход выйди, оконце отвори — все как есть услышишь.
— Погоди, Марфа Алексеевна! Кого выкликнули-то, Иван Максимович? Чего замолчал-то.
— Имя через глотку нейдет… Поверишь, Софья Алексеевна, сил нету. Его, проклятого, его…
— Неужто Петра?
— Его и есть, Нарышкина.
— Нет! Нет! Господи, да что же это!
— Святейшего позвать! Владыку! Немедля! Пущай на площадь идет, пущай скажет, навет это, навет злобный! За такое казнить, лютой казнью казнить! При живом-то государе! Сама его сыщу, из-под земли достану!
— Уймись, Софья Алексеевна! Уймись, царевна-сестрица. Куда тебе-то бежать, на то люди есть.
— Люди! Вон что твои люди сделали! Богом клянусь, достану проклятых!
— Потом доставать станешь. Иван Максимович, за патриархом беги, ему скажи, а стрельцы чтоб дьяков взашей гнали.
— Где там, государыня-царевна Марфа Алексеевна, святейший и благословил в колокола ударить. В собор он пошел, духовенство велел собирать.
— Иоаким?!
— Он с Иваном Кирилловичем Нарышкиным вышел — мои люди видели. Об руку шли, торопились. Что делать-то теперь? Что делать?
— У Софьи Алексеевны спросить решил, Языков? Не поздненько ли про царевну вспомнил? Когда понял, что житью твоему сладкому конец приходит? Теперь уж каждый за себя, боярин. Теперь защиты не ищи — каждый тебе обиды свои припомнит.
— Испить… испить бы…
— Никак государь-братец очнулся, Марфа Матвеевна? Водицы просит.
— Он еще шепчет, царевна матушка. Тихо-тихо так.
— Что шепчет-то, послушай?
— Что бы ни шептал, все едино, Марфа Матвеевна с ним побудет, сестрицы. Нам торопиться надо.
— Чего уж теперь-то.
— Теперь-то самая пора за ум браться. Вишь, пока мы тут при постели государевой были, как Нарышкины-то извернулись. Откуда о болезни государевой только узнали, кто донес. Говорила, у Натальи везде соглядатаи есть. Хитра, проклятущая, ой, хитра.
— Водицы… Агафья… Агафьюшка…
— Вишь, опять заговорил государь-братец. Может…
— Ничего не может, и думать оставь, Катерина Алексеевна. Забыла, что лекари сказали, да и духовник рукой только махнул. Ты на руки-то погляди: прибирается ведь государь-братец, в дальнюю дорогу собирается.
— В колокол ударили!
— Торопятся. Долго ждали, теперь своего не упустят.
— Еще ударили! Господи! Неужто время нарышкинской державы пришло? Что ж мы-то проглядели…
— Вот что, Марфушка, делать надо — к стрельцам идти. Они к Нарышкиным никогда не склонялись.
— И что из того теперь-то?
— А то — рассказать, что жив еще великий государь, что неправедно Нарышкины престол уворовали.
— Так ведь все едино помрет Федор.
— Помрет, а смятение в умах-то останется. Может, сейчас взбунтуются, может, позже. Главное, что теперь каждого начальника их в государеву опочивальню привести можно — своими глазами кривду нарышкинскую увидит.