— Ай да Марфа Матвеевна, ай да царица красавица.

— Тут еще одно, Софья Алексеевна, в уме держать нужно. Наталья Кирилловна так к молодой царице и льнет. Ничего не поделаешь, сызмальства ее по дому матвеевскому знает. Что ни день, промеж себя толкуют, шепчутся. Марфа Матвеевна и к царевичу Петру Алексеевичу куда как благоволит. По головке гладит, гостинцами с царского стола балует.

— Быть не может!

— Может, Софьюшка, еще как может!

— Выходит, конец нам приходит.

— Что уж ты так, царевна-сестрица. Бог даст, Федору Алексеевичу молодая жена еще наследника родит. Род-то наш, глядишь, укрепится.

— Не укрепится, Марфушка, сама лучше меня о том знаешь. Давно вижу, приглядываешься ты к государб-братцу. Хворый он, себя не обманешь. Всегда-то слаб был, а нынче — подумать страшно… Ты-то как судишь?

— Начеку надо быть, вот что. Глаз с Нарышкиных не спускать, а теперь и с Марфы тоже. Ближе к государю держаться — гневается он на нас аль нет.

— А дальше что?

— Князь Василий Васильевич-то тебе что говорил?

— Почем знаешь, Марфа? Какая сорока на хвосте принесла?

— На сорок у нас, сестрица, времени не осталось. За дело приниматься надо. А коль от меня таиться начнешь, то ничего у нас не выйдет ни во веки веков. Ты в теремах одна, князь Василий за теремами один — много ль тут навоюешь.

— Со стрельцами, мол, потолковать надобно.

— С кем это? Не с Хованским ли Иваном?

— С ним, с Тараруем. Он как вернулся в прошлом году в Москву с южных границ, сразу против Нарышкиных встал. Князь Василий Васильевич сказал, что пообещать ему можно начальником стрельцов укрепиться.

— Что ж, обещанного три года ждут, и Тараруй подождет. Государь-братец с дружиной нипочем места такого ему не дадут. Пусть Голицын с ним отай потолкует, начало нашему делу положит, а там с Божьей помощью и дальше чего надумать удастся.

— Государыня-царица, Наталья Кирилловна, матушка, страх-то какой. Господи, что делать-то?

— Марфа Матвеевна, милушка, случилось что? Да ты, никак, простоволосая, шубейка на одном плечике. Нельзя так царице, никак нельзя, хоть как ни огорчайся.

— Да Бог с ним со всем, государыня, плох наш Федор Алексеевич, совсем плох.

— Занемог, что ли? Так за лекарем…

— Был у него лекарь, был, а сейчас и другой дохтур пришел. Промеж собой говорят, все по-иноземному. Головами качают. Господи, что делать-то?

— Толком расскажи, Марфа Матвеевна, зря-то не расстраивайся. Страшен черт, да милостив Бог — обойдется.

— Где уж обойдется. Молчала я. Все молчала. Рассказывать-то совестно, да и кому, кроме тебя, сказать-то. Федор Алексеевич как в опочивальню мою придет, на постелю ляжет, так и заслабнет. Посплю, баит, я, Марфинька, маленько, а там — а там и ничего. То ли поспит, то ли в забытьи лежит. Утром сам подняться не в силах. Зовет, чтоб помогла ему сесть. Долго сидит, вроде в себя приходит. На другой вечер все сызнова.

— Ты бы с ласкою к нему…

— Да нешто я… я и так… слова ласковые говорю… а он, как сноп, сноп в постелю валится. Иной раз ноги так и висят — силы нету на тюфяк вскинуть.

— А нынче, нынче-то что?

— С постели на пол соскользнул, дергаться начал. Я б его, может, на кровать-то и подняла, да всего его корежит. Людей звать пришлось. Стыд-то какой! Иван Максимович за лекарем сей час послал. Государя на постелю положили, а он… О, Господи, страх какой!

— Да говори ж ты, говори, Марфа Матвеевна!

— Глазки-то закатилися. Веришь, государыня, одни белки видны. Хрипит. Что лекари ни делали, в себя не приходит. Иван Максимович в сторонку меня отозвал, говорит, как бы тебе, Марфа Матвеевна, вдовой царицей в одночасье не стать.

— Сам подумал аль лекари сказали?

— Не знаю. Ничего я не знаю, Господи! Лучше скажи, что делать-то мне, государыня. Боюсь я туда ворочаться. Боюсь на государя глядеть. Я его и так-то боялась, а тут…

— Ничего не поделаешь, Марфа Матвеевна, ступай в опочивальню свою. Там тебе быть надобно неотлучно.

— Да взяли они государя, отнесли в его опочивальню, оттого к тебе прибежать могла.

— В государеву иди.

— Да николи я в ней не бывала. Как туда войтить-то? Приодеться надобно, волосы убрать.