При Советской власти Львов насчитывал более сотни школ с обучением на украинском языке. Немецкие же бестии цинич­но похваляются, что они открыли какую-то несчастную «украин­скую ремесленную школу». Открыли одновременно с еще одним кафешантаном...

Это было вскоре после захвата нацистской ордой западных областей Украинской Советской Социалистической Республики, в те черные дни, когда по галицийской земле катилась еще первая волна кровавого фашистского террора. Однажды утром жители Львовской, Тернопольской, Станиславской и Дрогобычской об­ластей прочитали в газетах, что их земли Гитлер присоединил к тюрьме польского народа, так называемого генерал-губерна­торства с центром в Кракове. Сразу же после этого началось онемечивание бывшей Восточной Галиции. На улицах галицийских городов вслед за гитлеровскими солдафонами явились тупо­рылые физиономии немецких чиновников и купцов, а за ними потянулись их семьи, наполняя улицы нашего города картавой прусской речью.

Вскоре стали исчезать украинские вывески; вместо украин­ских улиц и площадей введены немецкие «штрассен» и «плаце».

Все меньше становилось украинских и польских школ, все больше немецких. Значительную часть украинских и польских книг из библиотек гитлеровские «культуртрегеры» превратили в пепел, а их место на библиотечных полках заняла писанина на­цистских горе-борзописцев во главе с Гитлером, Розенбергом и Йостом.

Весь этот разбой проводился и проводится под лозунгом «Восточная Галиция — Остгалиция — должна стать немецкой». Миссию онемечивания этой испокон века украинской земли запо­лучил от самого фюрера специальный губернатор Галиции какой- то Ляш, и он ее проводит в жизнь так, как это привыкли делать немецкие чиновники: с прусской жестокой последовательностью и прусским тупоумием.

Гитлер и его банда любят ссылаться на... историю. Онемечи­вание Галиции они объясняют тем, что эта страна до 1918 года была провинцией Австро-Венгерской монархии, восприемниками которой они себя считают, да и тем, что Львов является, дескать, памятником старой немецкой культуры.

Было бы совершенно излишним переубеждать ненасытную саранчу, что это совсем не так и что с этой «немецкой культурой» во Львове не так ладно, как это себе представляют гансы и фанни с берегов мутной речки Шпрее. Во Львове нет ни одного хоть мало-мальски стоящего памятника архитектуры, который носил бы на себе клеймо «мед ин Джермани». Даже военные казармы, которых так много оставила Австрия, это по большей части быв­шие монастыри с яркими следами итальянского барокко. Нет ничего немецкого ни в Волошской церкви, ни в Юре, ни, нако­нец, в здании театра оперы и балета. И сердца жителей Львова полны глубокой ненависти к немецким оккупантам.

Герр губернатор вспоминает времена господства в Галиции своих австрийских предшественников меттерниховской породы, в частности герра Стадиона, который силился превратить Гали­цию в одну огромную казарму, где бы «цугсфюрер» толстеннейшим солдатским дрючком наводил архинемецкие порядки: с не­мецкой аристократией вверху, с немецкой бюрократией в сере­дине и славянским рабочим скотом на самом что ни на есть низу. На место «цугсфюрера» пришел «рейхсфюрер», но остался запах той плесени, что и был — вонючий, противный запах немецкой казармы и немецкого публичного дома.

Изменились, а лучше сказать, усовершенствовались только методы. Полицию Меттерниха заменило гестапо, палку австрий­ского унтер-офицера — наиновейшей конструкции автомат «СС». Вместо картечи из маломощных пушек — «модель 1848»; когда понадобилось несколько часов на то, чтобы уничтожить здание университета, где засели бунтовщики, на головы мирных жите­лей Львова посыпались полутонные гитлеровские бомбы.

Изменились также темпы. Нынешние правители Галиции спешат, у них нет, видите ли, времени. Поэтому они на скорую руку перекрасили уличные таблички и вывески, поэтому они после семи месяцев своего господства успели посадить на украинской земле свыше пятисот немецких живоглотов-помещиков. Им не­когда, они мечутся от нетерпения, они трясутся от страха. Эта шайка знает, она своим волчьим инстинктом чувствует, что завт­рашний день не будет ее, что завтрашний день несет ей только одно — гибель.

Прошло восемнадцать месяцев гитлеровской оккупации западных областей Украины. Восемнадцать месяцев дикого изде­вательства над всем, что есть в человеке чистого и благородного, восемнадцать месяцев жестокого террора, грабежа, бесправия. Но за это время немецкие оккупанты навлекли на себя на захва­ченных землях столько гнева, столько ненависти, что, когда наступит время, народ бросит их под ноги, втопчет в землю, как раздавленного глиста!

Борьба продолжается. Безостановочная, ни на минуту не затихающая борьба с оккупантами. Ее уже теперь чувствуют гитлеровские палачи, но надо, чтоб они почувствовали ее еще сильнее. Надо, чтоб немец-оккупант, немец-пришелец, немец- грабитель и бандит не имел ни спокойного дня, ни спокойной ночи. Надо убивать их, как бешеных собак, надо травить, как чумных крыс.

Лучшие люди Львова, Подола, Бойковщины, Покутья своими делами приближают великий час освобождения, час возвраще­ния Красной Армии, час смерти немецких оккупантов. В этой упорной и тяжелой борьбе они не были и не будут одинокими. С ними великий советский народ, с ними все порабощенные нацистским сбродом народы.

1943

Последний немецкий кронпринц, сын Вильгельма II, вспоминая о штурме крепости Верден немецкими войсками, называет этот штурм фатальной ошибкой генерала Людендорфа. Ошибкой, которая не только измотала силы и обескровила немецкую импе­раторскую армию, но и посеяла в душах солдат Вильгельма пер­вые зерна неверия и бунта, что так пышно взошли в октябрьские дни 1918 года.

О штурме немецкими войсками Сталинграда генералы Гит­лера еще не написали воспоминаний, и все говорит о том, что они уже не будут иметь возможности написать их. А пока что неме­цкие генералы спешат, как люди, которые боятся опоздать на последний поезд.

Этот их сталинградский поезд, поезд к долгожданной «по­беде», должен был, по гитлеровскому расписанию, отправиться еще в конце августа. Еще 23 августа берлинское радио оповес­тило, что наступила последняя фаза боев за Сталинград. То же самое повторило берлинское радио и 28 августа. Но прошел и весь август, а красный глаз сталинградского семафора все еще горел над степью, наполняя суеверным страхом сердца солдат Гитлера.