Шрифт:
Когда существо подлетело ближе — крылья оказались рукавами черной монашеской рясы, а рыбы — девятью голыми женщинами, что цеплялись за старческие ноги чудовища.
И со странной ненавистью к коллеге Перевозчик сказал:
— Один из тех, кому не дали забвения.
Теперь чудовище летело совсем близко от ладьи. Старик с безумными глазами, клинообразной бородой и головой, похожей на огурец.
Как алчный стервятник, что порой подцепит слишком большую для себя добычу, как коршун, схваченным сомом, старец взлетал и падал, касаясь когтями воды, взлетал и падал. А по его спине полз, подбираясь к глотке и сжимая ее, юноша с окровавленным виском.
— Я знаю этого человека, — сказал Полочанин. — Он вырезал чуть ли не весь мой город…
— Спасите меня, спасите! Я несчастный царь Иван! — долетело с высоты.
— Долго ему еще так летать? — испуганно спросил умерший в богатой чуге.
— Пока такие, как ты, не перестанут его хвалить в оправдание своих злодеяний, — сказал Перевозчик.
— А кто эти женщины? — спросил Полочанин.
— Это его жены… А тот — его сын.
Выливаха только руками развел.
— Жены?
— Да.
— Тогда мне похуже будет. Счастливец, у него только девять.
Перевозчик взглянул на него с сожалением.
— Ты их травил?
— Боже упаси. Я их любил.
Ладья загоготала.
Все дальше и дальше от нее черкала ногами воду, поднимаясь и опускаясь, черная тень.
— Н-да, — сказал Выливаха. — То-то смотрю, у него от такой работы задница шилом. Пойте осанну, хлопцы. Нас ждет только забвение.
— Страшно, — сказала Березка.
— Нич-чего страшного, — сказал Гервасий. — Мне так уж было. Приснился сон. Будто я забыл свое имя. И жутко мне так. Не вспомню имени — и все. И думаю, вот черт! У всех есть имя — а у меня одного нет. Как же так? А как спросят? Хорошо, если не спросят. А ну как спросят? А как, скажут, хлопче, тебя зовут?
Ладья захохотала. Выливаха смотрел на всех вызывающими синими глазами, и неуловимая улыбка блуждала на его хитрых, хорошо расщепленных самой матерью-природой устах.
— Святые злодеи, — сказал Выливаха, — набожные бабники. Эй, братишки, вам говорю. Разве бог дал белорусу клюв, чтоб он клевал конские яблоки и пищал?
— А для чего?
— Щелкать орехи да целоваться… А ну, святые, давайте Великую Молитву!
Ржавое море дрожало острой зыбью маленьких волн. Черное солнце подземного царства вставало над ним. А на волнах летела к недалекому уже берегу смерти Ладья Отчаяния, и Перевозчик смотрел на Гервасия вновь обретенными глазами с ненавистью и страшной завистью.
А над Ладьей Отчаяния реял голос Выливахи и гремели, поддерживая его, грубые веселые голоса.
Досыць ляжаць нам каменнаю крушняй! Што мы, урэшце, як Марка, бядуем? З тлустага панства збудуем свінюшні, З дзевак старых — касцёлы збудуем. Турмы для катаў — збудуем з суддзяў, З уладароў — выбаровыя ямы… Пакуль жывём мы — датуль мы людзі, А ў смерці будзем… людзьмі таксама.Опершись подбородком на сплетенные руки, с печальной надеждой смотрела на Выливаху Березка. Глаза ясные — будто кто-то окатил ключевой водой ягоды терна — большие и красивые, как у коровки, и такие же добрые. И носик кто-то слегка вздернул вверх, и ротик приоткрытый.
"А чтоб тебе, чертовой Смерти, холера в живот", — думал Гервасий и пел, чтобы не взвыть от досады. Потому что было это так, как если бы утром вспомнить, что вчера в гостях недоел или недопил.
Любяць нас неба, віно і кабеты. Сонцам чырвоным, сонцам прарочым Люд наш упарта ўстае над светам Нават пасля найцямнейшай ночы. Гэта наш гонар, шчасце і сіла: Жыць насупор уварванням і ранам Там, дзе даўно бы другім пакасілі Радасць і сонца, песню й каханне [17] .17
Довольно нам лежать кучею камней! Что мы, в конце концов, горюем, как бедный Марк? Давайте из жирного панства построим свинарники, а из старых дев построим костелы. Тюрьмы для палачей — построим из судей, из властелинов — выгребные ямы… Пока живем мы — до тех пор мы люди, а в смерти будем — тоже людьми. Любят нас небо, вино и женщины. Солнцем красным, солнцем пророчьим народ наш упрямо встает над миром даже после самой темной ночи. Это наша честь, счастье и сила: жить вопреки вторжениям и ранам там, где давно бы другим покосили радость и солнце, песню и любовь.
Берег открылся внезапно. Плоский, как пинское болото, но из сплошного камня. Холодом и безнадежным спокойствием веяло оттуда. И было бы легче, если бы не полыхал пожар цветка-шипшины. Легче было бы встретить этот берег в темноте.
На берегу, видимо, тоже согласились бы с этим… Потому что, заметив далекий свет в море, на берегу засуетилась стража: белые, будто из мертвого фарфора слепленные — человечки не человечки, а так черт знает что, паскудство с могучими мускулами под липкой кожей, с огромными, как у ночных лемуров глазами, но зато с черепами, в которые едва ли вместился бы хоть наперсток мозгов.
Они прикрывали глаза ладонями, но свет усиливался, и тогда они в панике бросились вглубь материка.
На ладье горланили песню, а стража разбегалась, и это было так, словно к берегу, вспенив воду, неотвратимо, словно рок, приближался пиратский фрегат. Это было как во времена князя Вячка, когда триста молодцев на ладьях повоевали и разграбили чуть ли не весь запад балтийского побережья.
На берегу остался только один из лемуров, слепой, с золотыми ключами у пояса, великий канцлер подземного царства, сухой старикашка, лицо которого давно напоминало череп.