Шрифт:
Я стою в кучке мунков и собак. Она невелика: никто их нас, отщепенцев, не хотел присутствовать, спустили разнарядку, как на октябрьской демонстрации. Артханг и Бэс тут же: с того вечера, когда изловили в полубеспамятстве на улице, они от меня никуда. «Хорошо, – думаю я, глядя из-за пилона, – что его боятся тронуть рукой – пыток не будет, они, по слухам, в Андрии заново входят в моду; словами, небось, убеждают. Зевак на него хватило, а вот освобождать вряд ли кто-то ринется. Глазеть – вот истинное призвание простонародья. Право, я была бы о них всех лучшего мнения, если б они вместо того, чтобы отыгрываться на своей королевской крови, затеяли войну со Владетелем Эрбисом.»
Вдруг колокола враз глохнут, и после четко выдержанной паузы начинает бить торжественный одиночный набат. Где-то там вдали распахиваются врата Замка, и его сводят с горы по витиеватой парадной лестнице. Охрана не коснется его на протяжении всего пути, неподвижно стоят и те жители города, которых его проход застал на улицах – кто-то побрезговал тесниться у Собора, а кое-кому другому и вообще недосуг. И Даниэль идет по крутой уступчатой тропе, затем по ровному месту легко и быстро, будто совсем не задумываясь над жутью и величием момента.
Набат тоже смолкает. Звенит труба. Конвой подводит его к началу желтого креста и передает дальше эстафетой – только ни до него, ни до его одежд руки не дотрагиваются, и снимает их он сам, вплоть до набедренной повязки. Тело у него тонкое, как у соболя, и налито светом, точно спелое яблоко.
Одежда нищим достанется или на сувениры порвут. Чего жаль – веревки не останется, ведь самое то иметь в доме кусок веревки повешенного, деньги заведутся, удача прикинется, – но и тряпье на худой конец сгодится. «Разделили ризы мои между собой и об одежде моей бросают жребий.»
Бэс-Эмманюэль цепляется за мою блузу тупыми коготками, рвет, наверное, вместе с кожей, а я и не чувствую.
Он заходит в бронзовый шар. Теперь я вижу мелкую сетку на боках и круглую дверцу, которую открывают и закрывают камуфляжники. Ритуал безопасности соблюден, теперь надо священный народ оттеснить подальше, за приподнятые кверху цепи, чтоб не испекся. И тотчас же шар начинают оплескивать сверху и с боков тягучей бурой жидкостью.
Ну и что, до меня только теперь дошло, да?
– Спокойно, малыш, спокойно, – бормочу я, стискивая на плече Бэсову кургузую лапку. – Мы сейчас ничего поделать не можем, только испортить им та-акое зрелище (говорится с прерывистым смешком, довольно-таки на слух гнусным). Молись, чтобы побыстрей кончилось. Видишь, они сами того же хотят. Вроде бы другого сорта помилованием не обойдется. Король… он же король все-таки…
О ком это я – о Бродяге? О Мартине? Ведь он должен тоже смотреть в одно из окрестных окон. Или вспомнила про третьего, того, на чью долю выпало оберегать Серену? Сама не знаю.
И верю ли в то, о чем говорю?
А дым из иерейских махалок и барсеток идет гуще и гуще, состав обновили, наверное; и слаженный рев голосов по-новой возносится к небесам. Быки Господни. Кто из вас бросит в ров, в нефтяное озерцо головню? Чадный уголек из святой жаровни?
«…Избави от лукавого, ныне и присно и во веки веков, а-амэ-эн.»
Пламя почему-то не взрывается, как в импортном боевике, только дым исходит все гуще и толще, закручивается столбом, плывет волною… Снова бьет одиночный колокол или это у меня в ушах? Сын мой Артханг тихо жмется к ногам, как щенок, и ритмично вздрагивает. Серена… та хотя бы в истории видела подобное. Я вижу сегодняшнее как бы ее глазами, сквозь вуаль прошлого: проблески посреди клубов смрадной черноты, гул огня и растущий гомон толпы, как на спортивном матче. Его голоса нет в этом хоре – или я просто боюсь его слышать. Ноги подкашиваются, но сесть наземь невозможно: я должна увидеть и передать. Камень жжет мою руку, боль отдается в груди. Руки мунков смыкаются за моей спиной, давая опору. Широкие рыжие с синевой лепестки вздымаются выше и, наконец, смыкаются наверху шара.
И тут я слышу сразу вне и внутри себя четкое, ясное, мелодичное:
«Взлетают не скрижали, но страницы».
Среди совершенно чистого неба в шар ударяет молния, бьет, как мункский молот по наковальне, и до моих ушей доносится оглушающий рокот, немотствующий гром, что раскалывает бледную голубизну надвое. Будто лопается хрустальный купол – и в провал бурно хлынула ночная тьма.
– Между твоим кольцом, Татхи-Йони, и неким другим всегда ударяет нижняя Сила, – говорит рядом коваши Перигор. Я не понимаю, о чем он, разве ж не у Серены эта мощь каменной крови…
Над гаснущим костром и оплавленной клетью поднимается розовое гало, нимб из сияющих перьев, снежных хлопьев – и играет по всем небу. Окрашенные кровью клочки белого мха. Орлиный колдовской убор индейца. И при виде него разом взвыли все псы государства Андрия, торжественно-трубным воем потрясши небо. И Ризван. И Кудлай. И Бэс. И Артханг.
– Ты отчего, сын? – еле проговорила я.
– Не знаю. От горя. И скорби. И гнева.
А-а, вот теперь и людей проняло: они заорали вразброд и повалились ниц, на плиты, тесня и опрокидывая военных и священников в грязь и копоть торного пути. Какое-то мгновение одни мы остаемся на лице земли, потом мои ноги окончательно мне изменяют, и я падаю в счастливое забытье, успевая, однако, почувствовать упругость мункских объятий и услышать, как толстячок Бэс топочет по твердой земле кривыми запятушечными ножками и злорадно вопит на самом вульгарном из собачьих жаргонов: