Разумеется, кое-кто из наших друзей остался в подполье, и их было не так мало. Это были защищенные авторитетом хозяев, респектабельные жители или, напротив, существа малозаметные внешне, тренированные, умеющие ускользать или появляться быстро и незаметно, как мункская мысль.

Я с моими собаками удалилась со сцены во второй или третьей волне, но вначале не дальше пригородной деревни. Меня подгримировали и одели на манер пожилой мали – потому что мне необходимо было посмотреть на общий исход и внутри него определиться.

В полусне перед днем, который решит мое за меня, думала я не переставая, и это были мысли, весомые, как золотая монета.

Всё видимо существующее – знаки и символы иного. Лес, говорил Друг, – символ весны, сама весна: постоянное возрождение, клокотание соков, свежесть ветра. Инсания – лето со зрелостью, полновесностью плода: я сужу так по плодам ее знания, однако дочь моя, несомненно, понимает это яснее, потому что соприкасается с самой ее плотью. Андрия – осень: надрыв зрелости, печаль и увяданье постоянства. Три – троица, триада, самая устойчивая геометрическая фигура или знак. Время остановилось и застряло в путевой колее. Нужно четвертое измерение, четвертое время года, чтобы сдвинуть мир и отправить по вписанному в него пути, – символ перемены, чистоты и новизны. Это время – зима.

Исход захватил всю территорию Андрии, однако большая часть наших беженцев после перехода границы пошла в направлении к Лесу и туда, где почти поперек всей андрской земли протянулись мункские рудные топи. Хрупкое равновесие моей страны могло не выдержать нового натиска пришельцев, а вот болотную грязь, по мнению коваши, не грех было и уплотнить малость. Одни мы с Артом, Бэсом и семьей коваши Перигора и его родича по имени Каландар повернули в иную сторону. Шли мы краем влажной равнины – и вот однажды утром на дымном светло-сером горизонте некто прочертил тонкой черной тушью горные цепи. Рисунок был не вполне завершен: внизу легкие царапины обозначали стволы и ветви деревьев, острия вершин невозвратно стерлись в жемчужном тумане. Инсанские хребты, по словам моих спутников, окружали Андрию кольцом – почти так же, как Осенняя Страна простиралась вокруг Предвечного Леса.

– Так нэсин перебираются через перевалы и еще в случае перетаскивают армию? – недоуменно спросил Артханг.

Ему ответили:

– Они подходят сюда со стороны своей же инсанской пустыни, проводя своих гостей, заложников и пленников, и никто не знает, каким образом им удается перевернуть существующее. А прямиком через перевалы они не ходят – опасаются Горных Волков. Это мы, мунки, проторили туда тропу из своих железных болот. Торговля создает пути куда легче войны.

Так говорил Перигор.

– Дело не в войне, кузен, – возразил ему Каландар. Он был не так кряжист и волосат, черты лица его были более тонкими, а речи – учеными. – Инсаны ведь все чаще приходят сюда дорогами мира и знания. Дело в тех, кто эти горы сторожит. Снежные Волки могут повелеть лавине так легко, как нэсин своим кавалеристам, да и сами воины хоть куда.

– Мама, а ведь сестра вечно говорила, что пошлет-де меня к снежнакам, – говорил Арт. – Это сбывается. Только я и не хотел бы, и не мог с тобой, нынешней, расстаться.

– А что мы там вдвоем должны делать?

– Искать зиму. И… – он помедлил, – его.

– Госпожа София-Иньянна ушла туда, в горы, – объясняла мне раньше мали Евлалица, жена Каландара. – Это для приличия и отвода глаз был пущен слух, что в монастырь – подразумевалось, что постриглась. То есть государыня одно время в самом деле жила в предгорьях за стенами маленькой обители, выходила оттуда и снова туда возвращалась: доля правды находится в любой недомолвке.

Городские мунки были крещены, имена себе брали андрские, однако по большей части редкие и старинные – чтобы на местный слух звучали на особицу и диковато.

– Мама, Евлалица мне сказала, что, по их мнению, он, может быть, сам и не сгорел, уничтожилась одна только его человеческая оболочка, – снова вмешался в беседу Арт. – И знаешь? Многие, особенно дети, отрицают, что король-монах вообще был там, на площади, – это выражение любви. А иные, особенно иереи, считают, что да, был, умер и воскрес, и стал воплощением Бога на земле; и по-моему, это воплощение их стыда и – что гораздо хуже – ненависти, неявной, можно сказать, подсознательной. Потому что не хотеть свершившегося – значит обладать сердцем. А смиряться якобы перед знамением высшей воли и переводить событие в более высокий и даже наивысший ранг – значит не любить то, что в простоте своей существует в этом мире. Ты бы сказала – не любить чисто человеческое. Разве жалеют Бога? Разве Бог позволил бы поднести себе чашу смерти? Разве он мог бы корчиться в огне и петь, чтобы превозмочь свой ужас?