Не оттого ли у «прикровенных» инсанов пограничья, с их обмотами по всему лицу и телу, и кожа бледней, чем у их собратьев из земли изобилия, и характер резче: ведь ветер степей и пустынь сдирает с тела и души все излишнее, всю суету…

Только природный инсан может учуять глубинную воду в сухом и звонком песке, угадать, какой полузасыпанный лаз приведет всадника и стадо в тело черного хребта, в подземный зал с высоким сводом, стены которого таинственно светятся, а со дна ключом бьет чистая и прохладная вода, обращаясь в реку. Но куда выведет ее течение – в поднебесное озеро или на великанские ступени водопада, семью кругами ведущие в Безвозвратный Океан – этого не знает и он. Лишь одно ему ведомо: что возврата к прежнему месту нет, даже если станет он пятиться из пещеры вместе со стадом, как хитрый Гермес. И позади, и впереди будет другое, может быть, благое, быть может – погибельное. Однако судьба ждет лишь там, куда повернуто твое лицо, и нельзя идти вспять тому, кто желает истинного возвращения… Эта постоянная непредсказуемость окружающей жизни по-своему чарует коренного жителя; она издавна вписана в обычаи, что от века в век заповедают благородную нищету, необремененность житейским скарбом, щедрость руки и сердца, верность семье, родичам, племени и племенному вождю…

(И не оттого ли тут так высоко ставятся драгоценность людской общности, бирюза дружбы, изумруд верности слуги господину, что на ближний мир никак нельзя опереться?)

…вплетена в сам язык, гортанный, звенящий и мерный, как удары молота по резцу; язык этот не пытается следовать действительности, но желает ее формировать, высекать из нее некую идею, высвобождая из косности материального, однако не подчиняя бытие себе, а лишь без жалости отбивая наносное, выдувая из его складок мертвую пыль.

Ибо как обходится с инсанами этот мир, так и они с ним обходятся.

В поисках воды инсан разрывает песок, как его скотина, и укрепляет небольшими булыжниками стенки вертикальной шахты – или попросту ямы – которая запросто может стать его могилой; а потом кладет сверху тяжелую глыбу со своей меткой. С этой поры колодец – его неприкосновенная собственность. Нет, он не жаден, он просто хочет иметь гарантию, что скот и он сам будут живы. Все знают, что перебить хозяину дорогу и иссушить ему запас воды – в песках преступление, а посреди богатой земли оазиса означает по меньшей мере неуважение к владельцу.

Хорошо устроенные водоемы – с гладкими каменными стенками, крышкой на петлях и замках и иногда с воротом – такая же редкость в этом краю, как на родине Ибраима, Исмаила и Исхака, Ребекки и Ракели. Такие инсан держит в уме все до единого и с закрытыми глазами может угадать, из какого взята вода.

Еще он укрепляет пески этого зыбкого мира цепкой колючкой, что стелется поверху наподобие сети – это он делает не для всего человечества, а лишь для племени. Однако слабо заботится о ней потом. Он фаталист – где суждено укорениться траве и человеку, они вырастут, где не суждено – завянут. Только укореняются они чаще, чем можно предположить. «Упрям, как инсан» – любят говорить о таких андры. А если знать, что о самих себе жители осенней земли сложили присловье: «Как втемяшится в голову блажь, так и колом по ней с маху не дашь», – то такое признание кой-чего стоит.

Скотовод, а тем более торговец скотом в приграничье облечен в кожаный доспех, обшитый бронзовыми, а то и стальными пластинками, и такую же шапку, а за поясом его покоится не сабля, а длинный прямой палаш. Имя палаша похоже на имя зверя: Крылатый, Чуткий, Острозуб. Прозвище снаряженного человека то же, что и древнего панцирного воина: гоакчи, латник. Нередко ему самому приходится быть своим войском, конем и собакой, поэтому меч его остер, широк, но легок и легко же выходит из обтерханных ножен. Гоакчи – каста, верная своему племени, своему народу нэсин и своей земле, как здесь говорят, «земле двух господ: песка и ветра».

Каста – символ замкнутости, однако ветер и песок суть стихии изменчивые, а потому не так уж и странно, что к одной группе инсанских пастухов-латников однажды прибился самый всамделишный андр из тех, кого сородичи в глаза называют «забубенная головушка», а за спиной – «оторви да брось». Такие вечно ходят под хмельком и трунят над уныло трезвым инсаном, распевают рискованные куплетцы и носят осененный тощим пером, подбитый ветром и сталью берет набекрень, а куртку из бычьей кожи – нараспашку, как душу. Их бесцеремонность составляет им репутацию рубахи-парня, друга-свиньи и никчемушника. А у этого Ротберта была к тому же своя особая манера так шумно выражать радость от каждой вечерней встречи со своим пожилым каурангом, который обычно двигался замыкающим, когда сам Ротберт шагал в авангарде, размахивая тяжеленной палкой, заменившей ему обычный пастуший посох с крюком на конце, – что это казалось нарочитым и как будто в пику нэсин. Подобное слюнтяйство вызывало у них брезгливость, а брезгливость вырастала во сдержанное, полное достоинства презрение ко всему собачьему, а заодно и андрскому роду. Инсан даже со своими нежно и преданно любимыми родителями обращается грубовато, а жену называет попросту «женщина», чтобы злые духи не завладели ее именем. Ротберт смеялся над таким суеверием: у храброго-де что на душе, то и на языке. У него никогда не одалживались, отчего он считал нэсин гордецами. Вначале кое-кто пробовал намекнуть – обиняком, дабы не потерять своего лица; но экивоки до него не доходили. Или – не совсем так: ведь он посмеивался, что церемонные инсаны и ржавый гвоздь просят с тысячей ужимок… Сам Ротберт вполне мог, не спросясь, отрезать кус от одного на всех плоского хлеба, пальцами вытащить из чужого варева шмат баранины или вытряхнуть в костер вонючий мусор из своей торбы. За эти ухватки его сторонились, а он того не понимал: ведь сам он ни на что не обижался и щедро предлагал свои редкие достатки всем и вся, в наивности полагая, что одно покрывает другое.

– Нос воротят – их дело. Без меня обо мне толкуют – тоже. Вслушиваться мне, что ли, о чем они базарят? А уж язык их – и хвалят, а все одно как будто матом кроют! – смеялся он.

Проблема заключалась в том, что для андра высокая идея братства всех Живущих перед Богом обычно как-то заслоняет простую мысль о том, что на сей грешной земле стоит начать с обыкновеннейшей справедливости: не хапать чужого, не унижать труженика милостыней, не разбрасывать свое добро так, будто оно совсем не имеет для тебя цены, ибо невелика тогда цена и твоей щедрости; не наносить оскорбления хлебу, котлу и огню и оберегать достояние твоего соседа – как физическое, так и духовное – более ревностно, чем собственное.

Во всем этом третий человек увидел бы ту бездну непонимания, которая в Рутении выливалась во взаимную ненависть кошки и собаки. Здешние-то манкатты и кауранги были куда умней, чем их люди, и умели переводить одну систему знаков в другую.

Если все-таки говорить вполне искренно, Ротберт за вычетом своего неизбывного андрства был парень куда лучше многих – веселый, добродушный и ради общества никогда не чинился, даже если не попросят прямо. На стоянке притаскивал целое беремя хвороста для костра и крошил в артельную похлебку мясо и коренья узким и острым «мужским» кинжалом, как заправская повариха. Его инсанские сотоварищи любили дорогу – он был неутомимый ходок и, что еще лучше, отличный наездник: соломенные волосы андра торчали во все стороны и лезли в глаза, когда он бойко трусил впереди овец на попавшем под руку альфарисе, а неразлучный посох с утолщением на конце лежал поперек седла. Инсаны были привязаны к тем, кого упасали, – Ротберт видел в своих жвачных вечных детей, пускай туповатых, но ценных для него уж тем, что он проявлял к ним заботу. Ему зачастую не хватало духа прирезать калечное животное или хилого детеныша от умершей родами матери – так и нянчил до почти неизбежной и пустой их смерти. (Потому и своего мяса у него почти не было, чтобы угостить, а на ярмарках он стоял во главе большого и разнокалиберного стада.) В этих привязанностях была известная доля сентиментальности и своеобразной корысти – но кто, скажите, в этом мире совсем бескорыстен и кто сумеет отдать, не требуя ничего взамен, хотя бы свою любовь и благодарность? Ведь даже самое лучшее, что есть у человека, его вера – и та больше всего похожа на торг.