На втором уровне отбора передовиков (в масштабах всего нашего хозяйства) отпала кандидатура Ивана Васильевича. Слух был, будто представитель райкома партии сделал некий намек насчет Иваца Васильевича. Сам Иван Васильевич к этому отнесся спокойно. У меня еще не было случая, чтобы меня где-нибудь пропустили выше второго уровня, сказал он. Около моего имени всегда ставится условный знак, запрещающий оставлять мое имя в списке для дальнейшего продвижения. Даже когда я умру, согласно этому условному знаку, меня запретят хоронить на кладбищах на территории Москвы или около нее.

В списке для отбора передовиков на общерайонном уровне от нас остался один Комиссар. Он — фигура апробированная: в прошлом году он фигурировал даже в числе передовиков на областном уровне. Но в этом году ему выше района не подняться. Думаю, что ему помешают его шашни с Матренадурой.

Когда стало достоверно известно, что будут строить капитальное овощехранилище, причем — по последнему слову науки и техники и сверхсрочно, деревня пришла в сильнейшее возбуждение. У каждого накопились свои строительные проблемы — кому крышу надо перекрыть, кому фундамент надо заложить под пристройку к дому, кому сарай надо поставить. Матренадурой овладела идея отгрохать капитальный погреб. В деревне начались тайные совещания и переговоры, сопровождаемые жуткими попойками. В результате машины со строительными материалами прежде, чем попасть на место стройки, объезжали дома местных жителей и приезжали к нам полупустыми. Нас это вполне устраивало: работы вдвое меньше. Прораб и бригадир учили нас, как нужно складывать строительные материалы, чтобы создавалось впечатление, будто они не уплывают «налево», а потом — как строить «полноценное» сооружение из остатков разворованных материалов. Вокруг нас началось такое одуряющее пьянство, какое даже мне редко приходилось видеть до сих пор. Люди бродили как тени, зеленые, опухшие, дышащие зловонием. И нам кое-что перепадало. Но скоро эта лафа кончилась. Матренадура угостила кого следует, и нас (меня, МНС, Кандидата, Ивана Васильевича) передали в ее распоряжение — строить ей погреб. И мы немедленно ощутили на своей шкуре, что такое «частный сектор».

Матренадура следила за каждым нашим движением и требовала добросовестной работы — не на государство работаем, тут, мол, честность нужна. К вечеру мы вымотались до предела, а она даже и не подумала нас подкормить. И мы взбунтовались. Позвали Матренадуру и предъявили ультиматум: работаем восемь часов, получаем дополнительную кормежку. В противном случае уходим на полевые работы. Там хотя и мокро, зато филонить можно. И веселее. Матрена сначала пробовала рыпаться, грозила напустить на нас начальство. Грозила даже кое-кому донести о наших разговорчиках. Мы обозвали ее стервой, как она того и заслужила, и пообещали донести кое-кому о ее махинациях со стройматериалами. И она капитулировала, стала сразу доброй и щедрой. И мы стали работать на совесть.

Иногда мне в голову приходят любопытные идеи. Приходят и уходят, не оставив в ней никакого следа. Надо положить тому конец, как-то фиксировать их. Вдруг пригодятся со временем. Вот уйду на пенсию, напишу книгу от нечего делать. Просто книгу. Книгу ни о чем и обо всем. Придумаю фиктивную страну. Просто Страну. Перемешаю в ней социальные системы, эпохи, города, обычаи, имена, живых и мертвых. Очень забавно можно сделать. Например, Юлий Цезарь летит на самолете в Рязань в гости к Чингисхану и по дороге заезжает на чашку чая к Аврааму Линкольну, где знакомится с какой-нибудь Мерилин Монро. В этой Стране помещики и капиталисты являются членами коммунистической партии и даже избираются в партийное бюро. Короче говоря, можно сделать вид, будто никакой истории нет, а есть лишь одно неизменное состояние.

А еще я хочу описать некое правительство, которое выполняет функции по управлению народом, а народа никакого нет. Оно издает всякие указы, постановления, инструкции. Информация же об их исполнении фиктивна, то есть чисто вербальная. В этом случае не один отдельный человек сумасшедший, а целая большая группа людей со сложной структурой, с разделением функций, с иерархией. Групповое сумасшествие — этого, кажется, еще никто не описал.

Хотел бы я знать, что творится в голове у МНС. Наверняка ведь идеи бродят. Какие? О чем ты думаешь? — спросил я его как раз в такой момент, когда моя голова разрывалась от идей, а он курил и помалкивал. Ни о чем, сказал он. Так не бывает, возразил я. Ну, обо всем, сказал он. Какая разница?! Сейчас, например, мне пришла в голову идея написать книгу об актуальном значении давно забытых и никому не известных деятелей. Идея не такая уж вздорная, сказал я. Говорим же мы о том, что Ленин вечно жив, хотя от него давно ничего не осталось. Характерный пример идеологической роли языка, сказал он. Язык с момента своего возникновения был орудием идеологии и остается таковым по сие время. Не надо преувеличивать, говорю я. Люди просто кретины и любят выпендриваться. Слово «любят» вряд ли тут уместно, сказал он. Глядя на людей со стороны, можно заметить, что они регулярно ходят в туалет. Что же, они любят ходить туда? Между прочим, подавляющее большинство языковых выражений бессмысленно, если в них вдуматься серьезно. Например, мне предстоит вступить в партию. Сделаю я это по убеждению или нет? Добровольно или нет? Подумайте несколько минут над этими словами «добровольно» и «по убеждению» именно с точки зрения их смысла и примените их к своему случаю!

Мы посидели молча минут десять. Я начал размышлять над смыслом этих слов и моей партийной ситуацией. И почувствовал, как былая ясность начала куда-то испаряться. Стоп! — сказал я. А в чем тут дело? Очень просто, сказал он. Есть сугубо функциональный (или формальный) смысл этих слов, известный каждому партийному чиновнику. И есть идеологический смысл. Когда вы сейчас задумались, вы на мгновение заметили, что вы болтаетесь в трясине идеологии, и ужаснулись. В порядке самозащиты мы избегаем трогать эту сферу нашего бытия. Я готов на пари такими чисто лингвистическими штучками свести с ума любого здорового человека. Между прочим, психические заболевания всегда суть языковые заболевания. Марксистская идеология, опуская людей на некий примитивный интеллектуальный уровень, делает великое дело: она спасает их от массовых психических заболеваний.

Потом я остался один. Я продолжал думать о том направлении, какое мне подсказал МНС. И додумался до кошмаров. Что бы мы ни воображали о себе, был итог моих размышлений, мы все равно остаемся крупицами в круговороте мертвой и бессмысленной материи. И чего стоят все наши жалкие проблемы?! Сформулируйте их, подумайте внимательнее над смыслом фиксирующих их слов, и вы сами каждой клеточкой своего тела почувствуете, что это — миражи.

Кто сказал, что у нас зажимают критику? Вздор! У нас заставляют критиковать, ибо критика у нас есть движущая сила общества. Наше общество вообще есть критическое и самокритическое. У нас даже Сталин критиковал наши недостатки. Откройте любую нашу газету, любой журнал, любой роман. Везде — критика и самокритика. Но все это — лишь пустая форма. Для отвлечения внимания и пускания пыли в глаза. Вся наша критика есть критика частностей и критика показная. Стоит кому-либо копнуть поглубже, как на него немедленно обрушивается вся карающая мощь государства. Вот и сейчас все газеты и речи начальников и уполномоченных полны критикой недостатков нашей... Вот в том-то и дело, что НАШЕЙ, а не ИХ работы. Но стоило нашим ребятам завести разговор насчет всей этой системы организации труда, как в бригадах замелькали «мальчики» из Органов.