ты, как Шаляпин, здешний житель,

и здесь у нас в краях суровых

поешь теперь под каждым кровом,

ты - контрапункта тормошитель.

5

Ах, контрапункта тормошитель,

как обалдел король Оливер,

когда ты юный и счастливый

играл с ним, зодчий-разрушитель!

Да, у тебя и герцог Бейси,

и Майкл и Стиви, и Рей Чарльз

учились — это как ни бейся -

играть, и мыслить, и рычать.

Твоя нелегкая фортуна

влекла Колтрейна, Пэта Буна,

японских юношей «Дак-Дакс».

А Элла - гений, свет поэтов

не раз тебя помянет в скэтах.

О консерватор и левак!

6

Ты, консерватор и левак, -

вокал в басах, труба до писка,

а интонация так близко

подходит к ноте, но никак

не завершится попаданьем,

и этот свинг, и этот кач,

и этот хрип, и этот плач -

грань вознесенья и страданья.

Холодный джаз, би-боп, джаз-рок

вели потом свон бов,

но был всегда над ними бог,

по имени Армстронг Луи, -

горячей музыки вершитель,

страны Мажор великий житель.

7

Страны Мажор великий житель,

пройдя дороги нищеты,

достиг вершины! Не просты

пути в парнасскую обитель.

И негритянка, джине латая,

вздохнет, лоскутик теребя:

— У Сачмо глотка золотая

и золотистая труба!

Ты джазоманов знал ораву,

ты видел и плевки, и славу,

прошел ты сотни передряг.

Как всякий истинный художник,

ты - бог в работе и сапожник -

счастливейший из всех бродяг.

8

Счастливейший из всех бродяг,

почтивший клан миллионеров,

ты на перо Аполлинера

не мог попасть, увы, бедняк!

Уж он бы втиснул в «Алкоголи»

душ безглагольные мозоли

и ритмы рваные до боли

и сочинил бы поневоле

такой тебе верлибр для блюза,

чтоб ты, прижав тромпето юзом,

свой лучший блюз на мир обрушил.

Уж он-то знал людей и страсти,

все их тональности и масти

и как изменчивы их души.

9

О, как изменчивы их души!

Легко таким, как Мекки Нож,

для них и правдой сделать ложь,

и обработать, словно туши.

Но Мекки плюнул бы на бошей

коричневых, как негра глаз,

когда бы знал, что за три гроша

Брехт купит голос твой и джаз.

Прошли года, и вот уж смело

В Берлине Элла Вейля пела,

Превер мурлыкал на Бюси.

Быть может, с нежностью вселенской

в Москве скрежещет Вознесенский -

их очень просто искусить.

10

Их очень просто искусить ...

Поэты — липкая бумага,

и каждый копит, словно скряга,

напевы скромные Руси,

чтобы затем их воскресить

по мере сил и дарованья,

тому, что пел когда-то ваня,

вернуть азы очарованья.

Соленые, как огурцы,

частушки, поговорки, плачи

берут поэты за примеры.

Поэты — лучшие бойцы,

(не все), их трудно одурачить,

переманить из веры в веру.

11

Переманить из веры в веру,

от лаптя в европейский дом,

чтоб критик, правящий потом,

пенял тебе своей химерой.

Легко не всякого. Я с жаром

читал Уитмена, Превера,

Бодлера, Байрона, Ронсара.

За что наказан был примерно.

И потому я намекаю,

что с блюзом вещь совсем другая -

меня с ним связывает Пушкин.

Джазист, тебе трезвонят в уши

в прямом отходе от частушек,

а ты им время дай послушать.

12

А ты им время дай послушать -

труби в свой золотой рожок,

как черный лаковый божок,

и обольщай наивных души.

Пусть жизнь им кажется игрою

под лень печалей блюзовых,

и даже горький блюз порою

переполняет счастьем их.

И ты трубил в Карнеги Холле,

и мчал сердца их поневоле

горючей музыки бензин.

Казалось им — они в Эдеме,

и слышал чистильщик в Гарлеме -

наш век звенит, как клавесин.

13