Шрифт:
Прошу, как всегда, не много, поскольку промыслить смог -
дорога всегда от Бога, а пыль от людей, сынок.
Дорога идет от храма, где пел я для светлых душ,
иду я по ней до хама, я, в здравом уме идущ.
Приходят такие сроки, что нужно пропеть для тех,
кто чистых гармоний строки считает за черный грех.
ОТВАЖНЫЙ МУРАВЕЙ
В пальто и драных валенках,
И в шапке до бровей.
Ведет кораблик маленький
Отважный муравей.
Вода такая синяя
И заросли стеной.
А где-то Муравьиния
Осталась за спиной.
Там в теплом муравейнике
Не гаснут огоньки.
И там поют кофейники
Морозам вопреки.
Там в муравьином городе
Взволнованно весьма,
Ждет муравьиха гордая
Далекого письма.
О том, как он до берега
Дальнего доплыл,
О том, как он Америку
Новую открыл.
На карту лягут линии
Вот так идти и плыть.
И тотчас Муравьиния
Начнет салюты бить.
И лодки трехэтажные
Умчат в голубую даль.
И муравью отважному
Пожалуют медаль.
А он в кругу товарищей
Прихлебывая чай,
Однажды раскуражится
И скажет невзначай:
– "Ну, верите, не верите,
Плыву - кругом вода.
Вдруг - новая Америка.
Давай ее сюда".
В пальто и драных валенках
И в шапке до бровей.
Ведет кораблик маленький
Отважный муравей.
ОТПУСТИ СВОИХ ЦАРЕЙ
Над Россией летят облака...
Ах, остаться на Севере заживо!
Я не знаю, какая рука
Написала такие пейзажи.
У каррарских мраморей
мы живем однажды,
научи своих царей
голоду и жажде.
В мастерской трудоемких чудес
предстоит не унизиться славою,
В бледно-синей кастрюле небес
птичья стая чаинками плавает.
У рублевских звонарей
мы с тобой встречались..
Научи своих царей
чести и печали.
На просторах таких - даже тут -
мало места для правды и боли.
Хорошо, что поэты живут
в наше время немного поболе.
У разбитых алтарей
онемели боги.
Отпусти своих царей
в лучшие чертоги.
ОТЦЫ И СЫНОВЬЯ
Когда шагал ты на восток
в жаре крутой под Ровно,
и кровью хлюпал твой сапог,
и жажда горло жгла,
убитых немцев рисовал
я много и подробно
и двадцать танков подбивал
из одного ствола.
Когда, совсем закоченев
в заснеженном окопе,
ты с неба свет ракеты ждал
и грел свой автомат,
я спал в кромешной темноте
далеко от Европы
и сбоку телом малым грел
замаянную мать.
Когда ты мессер прижал
к земле чужой, горелой,
за Родину и за.., и за...
зашелся пулемет,
летел на санках я в сугроб
с горы заледенелой
и, повернувшись к небесам,
смотрел, как снег идет.
Когда тяжелым сапогом
в концлагере под Прагой
тебя пытались научить
по-песьи подвывать,
я от какой-то ерунды
так безутешно плакал,
что не на шутку рассердил
встревоженную мать.
Когда контузило тебя
у кеслина в сраженьи
и красной тьмой заволокло
и кирху и сады,
я на ногах не устоял