В доме было тихо. Лишь снизу доносился приглушенный стук молотка Ираклия. Он не мешал мне.

Я прикурил сигарету от окурка и спросил себя:

— Кто убрал Карло Торадзе?

И сам же ответил:

— Коберидзе, Шота. Он мешал им.

— Но Коберидзе, а тем более Шота не обладали такой властью, чтобы распорядиться судьбой Карло.

Два человека обладали такой властью — директор и главный инженер. Я начал с Вашакидзе. Он имел власть большую, чем директор. Он любил власть. Он хотел, чтобы все трепетали перед ним, перед его знаниями. Возможно, он переоценивал свои способности, но не верилось, что он мог упрятать Карло в тюрьму.

Мой второй голос шепнул:

— Вашакидзе неспроста перевел инженера на склад. Он боялся Карло.

— Вашакидзе боялся? Чего он боялся, обладая такой властью?

— Знаний Карло. Не тех, которые Карло получил в институте и в Иванове, а тех, которые он обрел здесь, на фабрики. Карло и согласился перейти на склад, надеясь до конца понять механику жульничества, получить недостающую часть знаний. А Вашакидзе надеялся, что на складе Карло угомонится. Если же нет, пришлось бы убирать его. Никто не позволил бы Карло разрушить отлаженную систему махинаций. Карло не угомонился. Он не из тех, кто останавливается на полдороге, замолкает на полуслове. Он из тех, кто идет до конца. Вспомни, что Ило сказал — за две недели до ареста Карло снова говорил о махинациях с директором.

— Получается, что Ахвледиани предал Карло, сообщив о разговоре Вашакидзе?

— Конечно, предал. Предал из трусости и корысти.

— Трусость не вяжется с его прошлым. Он фронтовик, воевал геройски. Корысть? На старости лет человек не ищет сомнительных путей к обогащению и не вступает в разговор с преступниками. Он предпочтет оставить детям доброе имя, а не богатство.

— Допустим, Ахвледиани по недомыслию подписывал письма об отказе от фондов. Но ведь Ило утверждает, что Карло раскрыл Ахвледиани глаза! Значит, нельзя отрицать его осведомленности. Что заставило Ахвледиани молчать, когда Карло арестовали, если не корысть?

Я долго думал, прежде чем ответить на этот вопрос. Я вызывал из памяти Ахвледиани, мысленно рассматривал его со всех сторон, пытался говорить с ним. Он молчал. Он все время отстраненно молчал, как будто происходящее вокруг его не касалось.

Внезапно меня озарило. Я понял, почему Ахвледиани предал Карло. Ахвледиани когда-то оступился. Но что произошло? Я не знал этого. Знал Вашакидзе. Несомненно знал, раз они рука об руку работали семнадцать лет. Да, сначала Ахвледиани предал себя, потом — Карло. Возможно, он хотел выбраться из топи, но страх перед гласностью, позором мешал ему. Его засасывало. И вдруг появился Карло — луч света, последняя надежда, соломинка. Он ухватился за Карло, как в свое время за Вашакидзе. Он всегда шел за лидером. Он уже лелеял мечту о новой жизни, где больше не будет сделок с совестью, мучительных раздумий о позоре своего существования, а будут светлые и чистые дни, когда эту мечту заслонил собой Вашакидзе. Нельзя перечеркнуть прошлое. На плечах прошлого держится настоящее и произрастает будущее.

Карло… Наивный человек. Он полагал, что перехитрил всех. Неужели это свойство молодости — идти напролом? Если бы он был осмотрительнее, то не попал бы в расставленные сети. Не отлучался Карло с фабрики без ведома руководства. И вовсе не так все произошло, как рассказывал Вашакидзе и как было зафиксировано в милицейских протоколах. Произошло скорее всего так.

Карло готовился к учету на складе. К нему постучался Шота. Накануне они повздорили. Карло догадывался, кто такой Шота, знал, почему тот появляется на фабрике. Он не терпел его. Надо полагать, Шота пришел извиниться и выпить по стакану вина за примирение. Иначе не объяснить, почему Карло пригласил его к себе домой. Карло, конечно, надеялся усыпить бдительность Шота и выудить из него то, что так долго не давало ему покоя. Б дом ведь приглашают друзей, не врагов. И конечно, Карло не учел, что отсутствие свидетелей на руку Шота.

Они сидели дома у Карло и пили вино, а в это время со склада выносили сорокаметровые рулоны «Ариадны» и торопливо забрасывали в кузов того самого грузовика, который потом, забрав с другого склада фабрики большую партию готовой продукции для прикрытия в прямом смысле слова, беспрепятственно выехал через ворота. Вахтер хорошо знал и машину, и водителя. Не стал он дотошно осматривать вывозимую продукцию. Он лишь заглянул в кузов. На этом и строился расчет. Ведь в середине месяца, да еще в начале квартала, а тем более года, с фабрики не вывозят полными кузовами продукцию. Пятнадцать минут спустя в заброшенном гараже «Ариадну» перегрузили в другую машину.

Я понимал, что Карло Торадзе невиновен. Но это следовало доказать. Как теорему — через любые три точки, не лежащие на одной прямой, можно провести одну, только одну окружность.

Еще следовало найти центр этой окружности. Вашакидзе, Ахвледиани, Коберидзе для меня слились в одно целое — третью точку. Был кто-то стоящий над ними, над фабриками, базами и магазинами, кто-то, чье существование отрицал Ило, но кто существовал. Не бывает круга без центра. И так уж устроен мир, что даже стадо имеет вожака.

Слишком от всего этого смердило. Я выбросил окурки и спустился вниз к Ираклию.

Я молча сидел и смотрел, как он работает, и на душе постепенно становилось светлее.

Низкий стол, на котором лежал латунный лист с контуром автопортрета, стоял на сложенном вчетверо старом ватном одеяле, чтобы заглушить шум от ударов молотка по металлу. Над столом низко висела голая электрическая лампа.

Потом я стал рассматривать яркие пятна картин между чеканками на стенах. Ираклий пытался цветом добиться впечатления, и по крайней мере в одной картине это удалось ему. Она изображала пустыню — слепяще желтые полосы и больше ничего.