Если и есть место, где нужно быть благодарной за то, что к тебе нельзя прикоснуться, это здесь.

Это единственное место, которое я с радостью променяла бы на психиатрическую лечебницу, подальше от любопытных глаз одиноких мужчин. Единственная причина, по которой Адам остается со мной, - это потому, что Уорнер считает Адама занудой и размазней. Он думает, Адам - смазанная машина, управляемая приказами и командами. Он думает, что он - напоминание о моем прошлом, и использует его, чтобы причинять мне дискомфорт. Он себе даже и представить не может, что Адам может ко мне прикасаться.

Никто не мог. Все, кого я встречаю, в абсолютном ужасе.

Темнота — как черная канва с прорезями от тупого ножа, сквозь которые льется свет. Мне это очень сильно напоминает мою старую камеру. У меня по коже мурашки, вызванные бесконтрольным страхом.

Я окружена автоматами.

— Заходи внутрь, — говорит Уорнер. Меня толкают в пустую комнату, едва различимо пахнущую плесенью. Кто-то включает свет, и флуоресцентные лампы освещают бледно-желтые стены и ковер цвета пожухлой травы. Дверь за мной захлопывается.

В комнате нет ничего, кроме паутины и огромного зеркала. Зеркало размером в полстены.

Инстинктивно я понимаю, что Уорнер и его приспешники, должно быть, наблюдают за мной. Я просто не понимаю почему.

Секреты повсюду.

Ответы повсюду.

Механический звон/треск/скрип и шатание сотрясают комнату, в которой я стою. Пол приходит в движение. Потолок трясет обещанием хаоса. Вдруг повсюду появляются металлические шипы, они расставлены по всей поверхности комнаты, протыкают каждый сантиметр, все разной длины. Каждые несколько секунд они исчезают, только чтобы появиться вновь с неожиданным уколом ужаса, иглами пронзающим воздух.

Я понимаю, что стою посреди пыточной.

Раздается звук пощелкивания статического электричества и колонки, старше моего умирающего сердца, оживают. Я скаковая лошадь, мчащаяся галопом к мнимой финишной линии, тяжело дыша, ради чьего-то удовольствия.

— Ты готова? — Усиленный в несколько раз голос Уорнера раздается по всей комнате.

— К чему я должна быть готова? — кричу я в пустое пространство, уверенная, что ктонибудь может меня слышать. Я спокойна. Я спокойна. Я спокойна. Я в ужасе.

— У нас был договор, помнишь? — отвечает комната.

— Чт…

— Я отключил твои камеры. Теперь твоя очередь выполнить условия нашей сделки.

— Я не прикоснусь к тебе! — кричу я, крутясь на месте, я в ужасе, я в шоке, боюсь, что могу упасть в обморок в любой момент.

— Это верно, — говорит он. — Я посылаю кое-кого на замену.

Дверь со скрипом открывается, и входит ребенок, одетый лишь в памперс. У него завязаны глаза, и он, всхлипывая, рыдает, сотрясаясь от страха.

Один этот случай сводит мое существование на «нет».

— Если его не спасешь ты, — раздаются слова Уорнера в комнате, — то и мы не станем.

Этот ребенок.

У него, должно быть, есть мать и отец, кто-то, кто его любит, это ребенок, этот ребенок, этот ребенок в ужасе ковыляет вперед. Он может быть пронзен металлическим сталагмитом в любую секунду.

Спасти его просто: мне нужно взять его на руки, найти безопасное место на полу и держать его в своих руках до тех пор, пока эксперимент не закончится.

Есть только одна проблема.

Если я прикоснусь к нему, он может умереть.

Уорнер знает, что у меня нет выбора. Он хочет загнать меня в такую ситуацию, в которой сможет увидеть эффект от использования моих способностей, и у него нет проблем с тем, чтобы использовать невинного ребенка для достижения своих целей.

Прямо сейчас у меня нет других вариантов.

Мне нужно рискнуть до того, как этот малыш сделает шаг в неверном направлении.

Я быстро запоминаю как можно больше об этих ловушках и изворачиваюсь/подпрыгиваю/огибаю шипы до тех пор, пока не оказываюсь как можно ближе.

Я делаю глубокий судорожный вдох и фокусируюсь на трясущихся конечностях мальчика передо мной, я молю Бога, чтобы оказалось, что я приняла правильное решение. Я собираюсь снять майку, чтобы использовать её как барьер между нами, когда замечаю легкую вибрацию пола. Вибрация, которая предшествует ужасу. Я знаю, что у меня есть доли секунды, прежде чем шипы пронзят воздух, и еще меньше, чтобы успеть среагировать.