До того дня, когда наконец рискнула и все испортила.

Я убила маленького мальчика, просто пытаясь ему помочь встать, схватив его маленькие ручки. Я не понимала, почему он кричал. Это был мой первый опыт прикосновения к кому-либо за столь долгое время, и я не понимала, что со мной происходит. Те несколько раз, когда я нечаянно к кому-нибудь прикасалась, я сразу же отстранялась. Отстранялась в тот же момент, как вспоминала, что не должна к кому-либо прикасаться. В тот же момент, как слышала, как с их губ срывается первый крик боли.

С мальчиком было иначе.

Я хотела ему помочь. Я почувствовала такой прилив гнева к его матери за то, что она игнорировала его плач. Полное отсутствие в ней родительского сострадания опустошило меня, и так сильно напомнило о собственной матери. Я просто хотела ему помочь. Я хотела дать ему понять, что кто-то слышит, что кто-то беспокоится. Я не понимала, почему прикосновение к нему казалось таким странным, таким опьяняющим. Я не знала, что высасывала его жизнь, и не могла понять, почему в моих руках он вдруг стал таким слабым и тихим. Я думала, может быть, прилив сил и радости означал, что я излечилась от своего проклятья. Я думала о стольких глупых вещах, и я все разрушила.

Я думала, что помогала.

Я провела следующие три года своей жизни в больницах, адвокатских конторах, подростковых исправительных учреждениях и неоднократно подвергалась лечению таблетками и электрошоком. Ничего не работало. Ничего не помогало. Помимо того, чтобы убить меня или запереть в лабораториях, оставался только один вариант. Единственный способ защитить людей от бесчинств Джульетты.

До того момента, как он зашел в мою камеру, я не видела Адама Кента три года.

И он выглядит иначе. Крепче, выше, сильнее, круче, и с татуировками. У него накачаны мускулы, он повзрослел, стал тише и быстрее. Словно не может позволить себе быть мягким, медленным или расслабленным. Он не может позволить себе ничего, кроме мышц, силы и умелости. Черты его лица гладкие, четкие, оформившиеся годами тяжелой жизни, тренировками и попытками выжить.

Он больше не маленький мальчик. Он не испытывает страха. Он служит в армии.

Но в то же время он не так уж изменился. Он все еще обладатель самых необычных голубых глаз, которые я когда-либо видела. Темные, глубокие, пропитанные страстью. Я всегда задумывалась, каково это - видеть мир такими поразительными глазами. Мне всегда было интересно, означает ли различный цвет глаз то, что вы видите мир иначе. Означает ли это, что мир видит вас иначе.

Я должна была его узнать в тот же момент, как он вошел в мою камеру.

Часть меня и узнала. Но я так устала отгораживаться от воспоминаний о прошлом, что я отказывалась поверить в это. Потому что часть меня не хотела помнить. Часть меня слишком боялась надеяться. Часть меня не знала, будет ли иметь хоть какое-то значение выяснение того факта, он это или не он.

Я часто думаю о том, как я, должно быть, выгляжу.

Я задаюсь вопросом, являюсь ли я размытой тенью человека, которым я была раньше. Я не смотрелась в зеркало три года. Я очень боюсь того, что я там увижу.

Кто-то стучит в дверь.

Я мечусь на другой конец комнаты, подгоняемая собственным страхом. Адам ловит мой взгляд, прежде чем открыть дверь, и я решаю отсидеться в дальнем углу комнаты.

Я навострила уши, но слышу только приглушенные голоса, пониженные тона и как кто-то прочищает горло. Я не уверена в том, что мне делать.

— Я спущусь через минуту, — громко говорит Адам.

Я понимаю, что он пытается закончить разговор.

— Да ладно тебе, чувак, я просто хочу её увидеть…

— Она тебе не чертово шоу, Кенджи. Убирайся отсюда.

— Погоди, просто скажи мне, она зажигает вещи своими глазами? — Кенджи смеется, и я съеживаюсь, оседая на пол за кроватью. Я сворачиваюсь в клубок и пытаюсь не слышать продолжение разговора.

Мне это не удается.

Адам вздыхает. Я могу представить, как он потирает лоб.

— Просто выметайся отсюда.

Кенджи пытается заглушить свой смех.

— Черт, чего это ты вдруг стал таким чувствительным? Болтаться с девчонкой не идет тебе на пользу…

Адам говорит что-то, что я не могу разобрать.

Затем раздается звук захлопнувшейся двери.

Я выглядываю из своего убежища. Адам выглядит смущенным.

Мои щеки пылают. Я изучаю замысловатые нитки отлично сотканного ковра под ногами. Я дотрагиваюсь до бумажных обоев и жду, когда он заговорит. Встаю, чтобы посмотреть в маленькое квадратное окошко, но вижу только мрачные декорации разрушенного города. Я прислоняюсь лбом к стеклу.

В отдалении вижу металлические кубы, стоящие неподалеку друг от друга: огороженные убежища гражданских, завернутых в многочисленные слои одежды, чтобы хоть как-то защититься от холода. Мать, держащая маленького ребенка за руку. Солдаты, стоящие вокруг них, неподвижные, словно статуи, с винтовками наготове, готовые выстрелить в любую секунду. Кучи, кучи, кучи мусора, опасные куски железа и стали, сверкающие на земле. Одинокие деревья, качающиеся на ветру.