Когда же Сакуров подъезжал к дойке, вторым на него наезжал «бригадир».

«Молоко как будем брать? – спрашивал сиплым от недопохмелья голосом мордастый новоявленный акционер. – На халяву или по-божески?»

При этом он недвусмысленно посматривал через плечо на два ряда по три молочных бидона. Бидоны в одном ряду сверкали чистотой и были плотно закрыты, бидоны в другом ряду стояли открытыми и выглядели так, словно их в натуре обосрали сразу после того, как налили туда молока.

«Да на тебе, чтоб ты треснул!» – орал Сакуров, бесясь от собственного бессилия.

«И коллективу не мешало бы за труды», - напоминал бригадир, и Сакуров, глянув на хмурые рожи членов коллектива, выдавал и им.

«Чёрт с вами, – кряхтел бедный бывший морской штурман, - а то ещё подсыплете какой-нибудь дряни, не поддающейся анализу…»

«Да что мы, звери какие», – добрел коллектив, а Сакуров «заправлялся» и отваливал, на ходу прикидывая новую цену своему новому сыру.

«Да какие вы звери, - думал на ходу Сакуров, - нормальные русские люди…»

Надо сказать, последнее время Константин Матвеевич стал много думать. Наверно потому, что бросил пить, и мозги, не напрягаемые зависимыми мыслями на тему их специфического освежения известно чем, а также сопутствующими думами и фантазиями, искали себе хоть какую отвлекающую занятость. И нет бы, им напрягаться на предмет какой-нибудь натурфилософии (108), метафизики (109) или прикладной лингвистики, пытаясь объяснить без помощи базовых знаний существование таких феноменов, как синтез, синкретизм (110) и силлабо-тоническое стихосложение с элементами нетрадиционной речи, так нате – подавайте им (мозгам) эту повседневную сраную действительность с её нелицеприятными персонажами, экономическими предпосылками и мрачными прогнозами по итогам отчётной финансовой деятельности в свете очередного секвестра бюджета и неунывающих темпов инфляции.

«Это не жизнь, а сплошная каторга, - страдал от постоянных раздумий бывший морской штурман, мотаясь по делам, упираясь с дровами и поросятами, ругаясь с Миронычем и персоналом остаточного дойного стада, толкаясь в очереди у дверей в пункт санэпидемнадзора на Болшевском (111) бывшем колхозном рынке, а также выклянчивая у администрации рынка, одного пузатого азербайджанца и двух его дальних родственников место поудобней для реализации своего товара, - и какого хрена я в своё время вплавь не слинял в Турцию? Нет, ей-Богу, это я смог бы сделать легче, чем кантовался когда-то от Сухуми до Рязанской области. А если бы я смог раздобыться яликом, да я бы… Эх!»

И Сакуров, с грехом пополам реализовав свой товар и возвращаясь в деревню, представлял себе сидящим в тени какого-нибудь стамбульского минарета и торгующего просроченным шербетом для дураков русских туристов, потянувшихся из новоявленной демократической России в бывшую Малую Азию за экзотикой.

«Да фигли шербетом? – негодовал Константин Матвеевич. – Да я бы за три месяца выучил турецкий и сейчас ходил бы на каком-нибудь лоцманском буксире в акватории любого турецкого порта. Потому что турки, в отличие от дураков русских, свой флот на железо не режут, а портовые терминалы не сдают в аренду барыгам и букмекерам…»

Думая так, Сакуров не забывал о звереющих гаишниках, гнал строго по правилам и с горечью возражал сам себе, что фигли думать о какой-то Турции, когда он здесь, в Богом проклятой российской деревне, под извечным гнётом каинова проклятия, каковое проклятие предполагает семь потов в день и три шкуры в сезон за такие гроши, что даже стыдно о них говорить.

«Да, не повезло мне в своё время, - мысленно резюмировал Константин Матвеевич. – Вернее, мне не повезло в свои времена трижды. Первый раз мне не повезло, это когда я родился наполовину русским. Второй раз мне не повезло, когда я поступил в мореходку вместо какого-нибудь финансового техникума. А третий раз тот, когда меня отправили по распределению в Сухуми вместо Риги или Талина. Хотя тогда, когда послали, Сухуми был в сто раз лучше Талина…»

И Сакуров с ядовитой разъедающей горечью вспоминал вечную зелень абхазских гор, спускающихся к тёплому морю, свой дом, жену, дочь и шумных разноплемённых соседей. Константин Матвеевич вспоминал свой пропахший смазочными маслами и соляркой буксир, крохотную каюту с играющими на переборках бликах, характерные звуки размерной портовой жизни за обрезом приоткрытого иллюминатора. В памяти всплывали образы членов экипажа, междусобойчики по поводу аванса и зарплаты, неторопливые беседы за жизнь и работу. После таких междусобойчиков Сакуров приезжал на своей «волге» домой поздно и получал привычную выволочку от жены, не устающей пенять ему на езду в нетрезвом виде.

«Сколько можно, Константин? – строго выговаривал жена, учительница русского языка и литературы в двадцать третьей средней школе. – Неужели нельзя было пойти на работу сегодня пешком? И потом: завтра в пять утра тебе надо везти курортников в аэропорт…»

Сакуров жил в своём доме на участке семь с половиной соток. И шесть месяцев в году их летняя кухня – около 16 квадратных метров – была занята курортниками, по полтора рубля с носа в сутки. Плюс жена занималась репетиторством среди желающих отъехать поступить в какой-нибудь московский вуз, где колоритное и привычное для сухумских словесников написание типа «каструла» вместо подлежащего «кастрюля» вовсе не приветствовалось. Да ещё Сакуров не ленился халтурить на своей «волге».