В свадебное путешествие в Египет я поехала одна, Антона не опустили с работы. Он там делал большие успехи и выбился в мелкие начальники. И что-то там чудовищное произошло. Я не смогла оценить масштабы бедствия, но мне пришлось смириться с тем, что его присутствие адски необходимо (есть такие работы, заметим в скобках, которые целиком состоят из авралов).

Антон же вместо того, чтобы печалиться об отсутствии отдыха, уговорил меня поехать одну, чтобы хоть часть путевки не пропадала! Я благородно пыталась остаться, говоря, что без него мне отдых не в радость. Моей жертвы му́жик не принял и стал аргументировать тем единственным, что меня действительно интересовало: возможность поездки в Каир к пирамидам. Я надеялась найти там что-то из своей прошлой египетской жизни – увидеть, подержать, узнать.

Прилетела. Сказать, что я скучала – ничего не сказать. Неделя на море и солнце стала отбыванием срока в одиночке. Вся надежда на пирамиды!

Убитая солнцем пустыня, верблюды, арабы, стрела шоссе, разрезающая пустыню надвое, опять верблюды, опять арабы, запыленные поселения, нудные прилипчивые гиды, лавки, продавцы, лавки, бестолковый каирский музей, вавилонское столпотворение туристов, лотос – ничего. Ничего… пока мы не поплыли в жалком подобии катера по Нилу. И тут, опустив руку в желтую, какую-то особенно липкую воду, я ее узнала. Да-да, вечная, великая река, которая течет мимо нас, или мы течем мимо нее. И она меня не узнает.

Потом я узнала пирамиды Гизы, но только с определенного ракурса – там, где сейчас площадка с блошиным рынком. Только все невероятно изменилось. И проход в пирамиды был не там, и все тогда утопало в зелени. И приезжали мы туда роскошными караванами. Я ехала на специально обученных лошадях – редкость в те времена в пустыне невероятная.

А когда я подошла близко к пирамидам и увидела толпу народа рядом, меня накрыло ледяное бешенство. Какое-то не очень мое. Просто если бы у меня в руках был кинжал, я могла бы не удержаться, начать им размахивать и убивать святотатцев, безумцев, рабов. Я прислушалась – во мне бушевали еще какие-то оскорбительные названия типа «скот» – будто под прикрытием моей психики бушевала чья-то другая.

А чего она орет-то? Чего бесится?

Оказалось, что к пирамидам могли подойти только фараоны и жрецы. Самые их ближайшие слуги и охранники не могли даже помыслить о том, чтобы и подойти ближе какого-то расстояния – кажется, даже тень от пирамиды не могла попасть на этих нечистых (не в мусульманском понимании, а в фараоновском – недоделанные, рабы, раса пресмыкающихся).

Для всех же остальных – крестьян, ремесленников, обслуги – существовала черта на расстоянии нескольких километров от пирамид, переступивший которую умирал как бы автоматически… по воле Богов. Чаще всего конечно от рук охраны, но все уже так много веков верили в то, что это гнев Высших, что никто даже и не пытался приближаться к пирамидам, просто такой идеи возникнуть не могло, как не полезет разумное животное к предмету с резким химическим запахом.

А тут не пойми кто лезет на пирамиды и даже – Чудовищно! Непостижимо! – внутрь самих пирамид [8] .

Я с трудом сдерживала этот натиск совершенно чуждых мне эмоций.

И одновременно наслаждалась, уж больно необычные это ощущения – делить свою голову с кем-то еще. Вечером в номере я смогла за несколько «ныряний» более-менее внятно раскопать историю.

В Древнем Египте жил Фараон, выбирал себе жен, ссорился с соседями. Развлекался, как умел. Однажды он выбрал дочь жреца и провозгласил Царицей Египта, живой богиней Исидой на земле, как и положено по традиции (прошу заметить – не воплощением, не посланницей, как будет в других культурах, а именно самой ИСИДОЙ).

Мне позволялось все.

Народ считал фараонов бессмертными богами, фараоны же прекрасно понимали (как сказал бы человек моей профессии) необходимость грамотного промоушена. Это было Среднее царство, когда знания уже утеряны даже жрецами – осталось только повторение ритуалов, которое еще давало нужные результаты. Но уже никто не мог объяснить – почему так.

А уж тем более фараоны – они вообще уже питались только славой и памятью великих древних. Мой муж, постигший и политику, и этику, и религию, но так и не постигший Бога, ни в чем никогда не был уверен. Его эмоции спали и когда он повелевал, и когда возлежал с рабынями. Не живой и не мертвый, он все знал, но ничем не интересовался. Он был точной копией фараонов великой древности, мастерской копией – но только копией. И это он тоже знал. А она, как провинциальная покорительница столицы, третья дочь не самого заметного жреца, его очень живила. Может быть, просто была молода.

Я – дочь жреца, и потому получила подготовку в храме. Далеко не полную, только «нужные» куски – как нравится мужчине, любовная магия и прочий набор совершенно необходимых в жизни глупостей. Вместо мудрости, величия, безмятежности и одиночества тех, кто действительно постиг. Впрочем, ее это, похоже, не беспокоило. Насколько я могу судить, ему была нужна ее красота и ее непреклонная вера в свое право получать все . Так кошка требует рыбки у любимой хозяйки – дай, потому что я твоя любимица.

Фараон позволял царице действительно все. Любые ткани и украшения, редчайшие животные со всего света. Бесконечные юноши для услаждения, каждый из которых мог получить награду, а мог быть казнен, смотря по настроению. Впрочем, у него тоже было что-то вроде гарема. Точнее, он мог пригласить к себе любую из женщин дворца, и это считалось великой честью. Никак иначе – Бог заметил человека, кто же подумает отказать Богу! Такого понятия как измена просто не существовало. Задача простых смертных – услаждать Богов на земле. Боги не могут ревновать к полуживотным, каким-то там людям.

Она была вспыльчива, гневлива и отходчива – как балованный ребенок. Но отнюдь не глупа, и знала, что без красоты она правителю будет не нужна. И потому, как современные девушки, очень рано начала заниматься своей внешностью, «спасать молодость».

Мне трудно понять ее характер. Она не была ни злой, ни безжалостной. Царица была, что называется, функциональной. Лучше всего это качество описывает ее поведение со старушками. Ведуний и колдунов свозили к ней отовсюду. Они жили у нее во дворце в почете, делали для нее снадобья и эликсиры для сохранения вечной красоты и вечной молодости. Она никогда не спешила и подчинялась всем условиям знахаря – доставляла ему редкие травы, давала растопить золото и растолочь редчайшие камни, терпела клубы зловонного пара прямо возле своего холеного носика.

Когда эликсир был готов, она задавала вопрос – почему же ты тогда не так молода и красива, раз владеешь этим рецептом? Вне зависимости от ответа она обычно просила самого знахаря выпить эту штуку и спрашивала, когда питье проявит себя полностью. И когда знахарка говорила – вот сейчас или через год – эликсир бессмертия действует, она просто доставала свой серебряный ножик в форме рыбки и лично убивала ведуна. Логично ожидая, что эликсир не даст ему умереть. Почему-то умирали все. Она вздыхала и требовала привести к ней следующего – за деньги или под угрозой мучительной смерти, ей было все равно.

С некоторых пор, как только я вижу бизнес-вумен, которая хочет добиться результата любой ценой, я вспоминают жену фараона шеститысячелетней давности.

Ведь ничего не меняется! Ей надо было быть прекрасной. Некоторым надо получить заказ, победить конкурента, купить квартиру, увести мужа у подруги. У той меня просто был другой масштаб.

Так оба фараона по-своему искали смысл жизни и великие знания о мире.

И она нашла, правда, это стало ее проклятием на все последующие десятилетия.

Я так и не поняла, почему, когда и где, но она заприметила красавца-юношу. Он стал единственным, кто говорил ей о Любви – не о том, что она прекрасна и божественна. А о том, что такое Любовь.

Царица смеялась. Над ним. И просто смеялась с ним. Ей было приятно общество этого человека. Для фараонов все люди – это недоделки, куклы, ошибка богов. Но его она слушала и прогоняла других юношей для утех. Не всегда, но временами она даже прислушивалась к его речам. И удивлялась – чего ради он все это ей лепечет. Фараоны выше этого. Боги холодны, инертны и не опускаются до дурацких человеческих идей. И в храме ее учили безмятежности и внутреннему безмолвию. Этим она и «держала» мужа – она была с ним и одновременно в вечности, нигде. Впрочем, в храме ее явно не доучили. Потому что неподвижное многочасовое сидение перед толпой во время праздников было ее наказанием и платой за роскошную жизнь. Толпу она презирала и больше всего мечтала их уничтожить. Ну как бы это точнее описать. Вы бы пытались заслужить уважение мух? А ради них оставаться в неподвижной позе в течение утра и дня – на африканском убийственном солнце, в тяжелейших одеждах, покрытых золотыми пластинами. Но тут Фараон был неумолим. Народ должен видеть своих Богов. Богу проще молиться, когда ты видел его своими глазами. В том, чтобы следовать рутинным тысячелетним обычаям, правитель был непреклонен. И она, конечно, сидела.

А еще два раза в год должна была проводить церемонии в храме. Являясь САМОЙ ИЗИДОЙ, она весной и осенью участвовала в каком-то сложном ритуале. Суть его заключалась в том, что она лично должна была принести жертвы человеческой кровью для своей богини. Иначе Великая разгневается, Нил перестанет разливаться, и наступит голод.

Однажды фараон, обычно равнодушный ко всему и вся, определил на роль жертвы юношу, которого она так отличала. Собственно, выбора у нее не было: либо в жертвенник текла кровь из ее сердца, и она знала – так и будет. Либо – из сердца ее баловня.

Чем юноша так задел холодного фараона, я не разобрала. Может быть в его безразличном, остывающем сердце заиграла какая-то последняя, затаенная струна, не отмершая благодаря какому-то капризу генетики.

Как бы то ни было, приказу я подчинилась.

Юношу привели в путах. Он смотрел на незнакомый ритуал. Ничего хорошего ему ждать не приходилось, но он был достаточно спокоен, потому что считал – я его не предам и не убью.

Я же вела обряд как обычно, полагая, что ничего особенно не происходит. Как всегда принесут в жертву мужчин, некоторые из них были моими любовниками. Ну и что?

Когда кровь брызнула из сердца первого пленника в специально подставленную чашу, я успокоилась – привычные гимны, привычные движения, привычный запах благовоний и свежей крови. И еще я понимала, что фараон спрятался где-то в храме и все видит. У любой из этих фресок могут быть его глаза, они все слишком живые и блестящие, мне не отличить – которая. И потому мне надо держаться и продолжать.

Когда подошла его очередь, он шептал: «Ты не будешь …»

Его положили в золотое ложе – связанного, обнаженного, напрягающего все свои силы в попытке достучаться до меня вздохом или взглядом.

Он просто не знал, что на этом месте легко могу оказаться я сама – а потому царица не станет рисковать.

Я занесла нож – он смотрел мне в глаза и не верил.

Ударила ножом в сердце.

Особым ритуальным движением, которому меня выучили в храме: пока нож в сердце, человек еще жив. Как только я его вытащу, вместе с кровью улетит к Изиде его душа. Это считалось счастливой смертью – избранные души напрямую попадали к Богам.

Доли секунды – уже все случилось, и еще не случилось ничего.

У него были доли секунды. Он сказал: «Ты поймешь…». Я додумала, что он сказал «ты поймешь про Любовь».

Я вытащила нож, ему даже не стало больно. Кровь толчками катилась в золотую чашу. Его душа опускалась в руки Изиды.

Фараон отошел от стены в потайной комнате.

Она еще не знала, что ее жизнь закончилась в эти секунды. Ведь самые большие ошибки мы совершаем легко и естественно, даже не замечая их в этот момент.

Я продолжила ритуал. Были еще мужчины, которые отдавали свою кровь ради благоденствия страны. Великая, почетная миссия.

Царица не сразу поняла, когда что-то изменилось. Еще несколько дней все шло как прежде. Потом она стала задумываться, отменила несколько омолаживающих процедур, отказалась от оргий.

Потом велела показать, где положили его тело.

Потом приказала его бальзамировать особо и положить в специальный саркофаг. Часто его навещала.

Фараон знал это. Но не вмешивался.

Постепенно комнатка с саркофагом юноши стала ее любимым местом. Она приходила сюда почти каждый день. Сидела, думала. Не плакала, не страдала. Просто было пусто, будто из легких откачали весь воздух.

Что такое любовь – она не поняла. Царица вообще не знала такого понятия. Она родила фараону наследников, потом стала полноправной и единственной правительницей Египта. Под ее мудрым и спокойным правлением страна ширилась, благоденствовала. Не отличаясь мужскими амбициями и никому ничего не доказывая, она заключила множество мирных договоров с соседями, войны почти прекратились.

Все шло хорошо. Для того чтобы жить отлично, ей даже не пришлось поддерживать красоту. А мудрость пришла сама – вместе с той пустотой, которая теперь была у нее внутри.

Царица ходила в усыпальницу этого странного человека еще почти… 30 лет.

Но что такое любовь, она так не поняла. Впрочем, неизвестно, понимает ли до конца кто-нибудь на свете, что это такое…

Разорившись на телефонных разговорах, соскучившись до соплей и тотальной ненависти к Египту и конкретно к царице (слишком громко она бушует в моей психике), я наконец-то оказалась в Шереметьево – в лапах у Антона.

УФ! Дома. И в физическом, и в психическом смысле.

Он – это моя родина, мой дом, моя жизнь.

Все приходило в «свои берега»: летом мы купили мебель, развели обширный ремонт – с кредитами, каталогами плитки, бригадами и прочей нечистью. Все как положено.

В пространстве нашей квартиры завелись мысли о ребенке. Точнее, так. С некоторых пор презервативы стали мешать ему, а таблетки не подходили мне. И как-то исподволь, без громких заявлений и обещаний, вырисовалась возможность завести ребенка. Точнее – возможность ребенку завестись. Но никто никуда не спешит! – говорили мы себе.

Вот такое оно было – семейное счастье. Хлебай полной ложкой.

Но нам обоим и каждому в отдельности надо было где-то брать «воздух»: острые впечатления, сильные эмоции для того, чтобы «обычная» жизнь не стала единственной.

Когда подруги спрашивали меня – что в этом ужасного, в обычной жизни, я всегда рассказывала об Израиле.

Очень, очень интересная и спокойная жизнь. Иудейка – крестьянка, хорошенькая, кроткая и молоденькая, лет 14, пожилой и строгий муж. Уважаемый член общины, известный в округе толкователь Священной Книги.

В нашей деревне скучно: серый песок, изрезанный морщинами древние горы. И ни капли влаги с навеки застывшего пронзительного пустого неба. Монотонная работа по дому, чахлый урожай. Свои мысли можно сказать только ящеркам на раскаленных камнях. Я молода и я женщина, мне можно только слушать. Целые дни муж пересказывает мне свои вчерашние споры о Законе, которые он каждый вечер ведет с уважаемыми стариками нашей деревни.

Видно, Неназываемый нас совсем забыл. Ему скучно смотреть туда, где я изо дня в день копаю маленькой плоской палочкой с заостренной ручкой ( вариант нашей мотыги ) потрескавшуюся землю. Мой огородик, на который муж после великих просьб (я ластилась и ныла две недели) разрешает тратить остатки воды с большого общего поля, или излишки воды в хозяйстве, хотя где ж им взяться, излишкам! Воды так мало, что я лоскутками промокаю большие чаны с водой, а потом выжимаю эти мокрые тряпочки над своими растениями. Цветы муж не разрешил, журил и называл меня ребенком. Но разрешил посеять две полосочки зелени ( что-то вроде современной петрушки) . Это единственное, что тут есть мое.

Все просто, понятно, обыденно. И следов бы этой жизни не осталось, если бы не…

Шли мимо пыльные усталые люди. Трое, в длинной одежде странников. В их дорожных мешках был только песок, фляги из тыкв пусты, но пахло от них дорогими благовониями. Любопытство вязло верх, я их окликнула и пригласила быть гостями.

Но, видно, недостаточно я была радушна, потому что в уме все считали, сколько воды уйдет на гостей. Еда ладно, подам лепешки и мед и скажу, что ничего больше нет, хоть обычай и требует отдать страннику лучшее. Но воды, сколько на них уйдет воды! Пить, наполнить фляги, мыть руки, да еще и омовение ног! Видно ведь, что люди божьи и старше меня. Мне должно оказать им почтение, а мой садик останется без воды дня 3 или даже 4! И пока я кланялась гостям, все прикидывала: что больший грех – проявить неуважение, нарушить веру предков перед путниками или проявить неуважение и соврать мужу, рассказать, что на странников ушло больше воды, а самой ее припрятать для своего садика.

Старший – темноволосый смуглый человек почтенных лет – смотрел на меня пронзительно, даже страшно стало. Я предложила отдых и еду, но они лишь выпили воды из моего ковшика. Ни мало, ни много, а ровно сколько требует вежливость. Все трое так сделали, чтобы осталась примерно четвертая часть.

Рассказали, что в соседнем поселении остановился молодой проповедник, который называет себя Мессией. Исцеляет как Илия, проповедует Любовь. Направляется он в Вечный город (Иерусалим, видимо) и они собираются следовать за ним.

Пронзительный странник позвал меня с собой, говорил, что пророк молод и принес слово Бога, что Бог есть Любовь.

Я ничего так и не поняла и вечером пересказала все мужу. Всего день пути до соседей, и у нас там родственники! Может быть, он меня одну пустит? Но всегда снисходительный к моей молодости муж тут был непреклонен. Бог – это не любовь, Бог – это Закон, мало ли шарлатанов и самозванцев шляется по округе! И никуда меня не пустил, как я ни ластилась. Муж сказал, что желает мне добра и что написано, что муж должен направлять жену. Что он старше и мудрее, и потому лучше знает, что есть Бог и что надо мне.

Позже до их поселения дошли слухи, что с тем проповедником что-то вышло не ладно, какие-то волнения начались, гонения. Может быть даже казни. Вот, журил меня муж с отеческой строгостью, а ты чуть туда не ушла! Место жены – дома, возле супруга.

А ведь все жизни могли бы пойти по-другому!

Вот от этой жизни остался общий осадок огромной, невосполнимой ошибки. Тянущей, выматывающей, как фантомные боли. Все остальные жизни, где убивали или я убивала, предавала людей или люди меня предавали, меняла веру, теряла родных, детей или Родину, проходят легко, как крылом касаясь лица. Та боль пугает, или вызывает печаль, или гордость от того, что человек не сломался, смог пережить и это.

Груз ошибки этой жизни неподъемен, давит и давит. И я все время сглатываю горечь, безотвязный сухой остаток во рту.

А ведь могло все пойти совсем иначе. Все последующие жизни могли пойти по-другому. Или их могло бы не быть вовсе. Я могла бы видеть Христа!