— Корень всякой жизни, благо всех людей — вот что гложет их сердца, арфист.

— А что, Джон Саймон и Лонгридж когда — нибудь ссорились между собой?

— В ту пору именно Лонгридж прозвал Джона Саймона «скоропалительным», а Джон Саймон Лонгриджа — «блаженненьким». Это Адамс говорил тогда, что только плавильная печь с ее палящей и изменчивой природой — вот настоящий символ, достойный вести вперед людей, хлебнувших слишком много горя. Огонь, который мы так тщательно поддерживаем для Пенбори, следовало бы разложить под самими хозяевами, и тогда, может быть, они поживее образумились бы. А Лонгридж говорил: наше единственное спасение в том, чтобы неправые поняли свои заблуждения, а их жертвы осознали, что их долготерпению в этом мире должен быть поставлен предел. Если бы мы вздумали слушаться Джона Саймона, то в ту же зиму нам пришлось бы покинуть наши жилища, а судебные учреждения, исправительные дома и дворцы сильных мира сего запылали бы огнем.

— А теперь они, значит, поменялись ролями? Непо-! стижимо! У меня самого никогда еще не было таких мыслей, которые сначала приросли бы ко мне, а потом вывернули меня наизнанку. Я всегда старался держаться подальше от больших дел, достаточно больших, чтобы оставить прочный отпечаток в моей душе. Но мне всегда казалось, что большие мысли рождаются из какой — то глубокой подпочвы и так же мало подвержены изменениям, как, например, деревья. Как же это произошло?

— Точно не могу сказать. Каждый из них искренне хотел обратить другого в свою веру. Но Лонгридж женился на девушке по имени Айона, из Тодбори. Она была красотка и так умна, как женщины редко бывают. И мыслила так же, как Джереми, потому что и она в жизни хлебнула горя. Отец ее был сослан на Вандименову землю. На том, знаешь, каторжном судне, которое захватило первый транспорт людей, осужденных за то, что они заикнулись о повышении заработной платы. Это было еще при Пенбори — старшем. Айона держалась спокойно. Она научила Джереми, который говорил холодновато, без огонька, вкладывать в свою речь все пламя своих желаний, всю страсть, которой он горел. Она учила его умно, и мы впервые стали замечать присутствие горячей крови в его жилах. Потом шайка трактирщиков и других тод- борийских «патриотов», не допускавших и мысли, что люди могут жаждать чего — нибудь, кроме пива, с благословения промышленников и попов объявила Джереми антихристом. Опоив банду хулиганов самым крепким своим пойлом, они натравили ее однажды ночью на Джереми, который после беседы с нами в Мунли возвращался через холм домой. Эти звери избили его так, что он долго был на волосок от смерти. Много месяцев потратила Айона, стараясь поставить его на ноги. А когда силы его восстановились, она скончалась от родов. С этих пор Джереми стал другим. Казалось, весь запас свойственной ему холодной мягкости внезапно расплавился и от него сохранилась одна только твердая горькая окалина. Если бы Джон Саймон оставался к этому времени таким, каким он был прежде, то борьба началась бы в ту же зиму. Но и Джон Саймон изменился. Лонгридж оказался лучшим проповедником, чем он сам думал. В те месяцы, что Лонгридж провел в постели, его идея «моральной силы» пропахивала себе все более и более глубокую борозду в душе Джона Саймона. Теперь Джереми жаждал согнать горнозаводчиков с их золотых насестов и заставить самого Плиммона немножко попахать для разнообразия. При всякой попытке заручиться активной поддержкой друга он сталкивался с тенями своих собственных былых убеждений. Это происходило в ту пору, когда Джон Саймон поселился в семействе Брайеров. Именно тогда это стало нам особенно ясно. Имей, пожалуйста, в виду, что я никого не осуждаю. Я хочу только показать, как это трагично, если два таких ума, как Джереми и Джон Саймон, не действуют или перестают действовать сообща. У народа немного своих вожаков, поэтому мысли этих вожаков должны выстраиваться в ровную и простую линию — только тогда они будут поняты и подхвачены. Народу мало дела до множества едва ощутимых воздушных течений, способных вращать лопасти человеческого мышления. Люди из народа хорошо понимают толк в таких вещах, как холод, голод и физические муки, но у них нет возможности постичь природу тех безмолвных червей сомнения и колебаний, которые прорывают свои пустые норы в душах и умах некоторых людей. Вот и я понимаю только самую малость, но не все, далеко не все…

Сидя у камина, я мысленно увидел перед собой совершенно ясную картину. Неудовлетворенная любовь Джона Саймона и Кэтрин Брайер привила ему мягкий и разъедающий пессимизм, постепенно разрушивший его веру в возможность решительных действий в любой сфере, и вовлекла его в гибельное миротворчество по отношению к людям, которых он на основании собственного опыта и прежних оценок сам считал неисправимыми хищниками и грабителями. Он постепенно поддался параличу воли. Исцелиться он может лишь с переменой обстоятельств.

Миссис Брайер и Дэви жили в собственном мирке болезненных восторгов. Эти увечные, стараясь понять тайну своего уродства, погружались в потоки отупляющих молитв и дошли до состояния почти полного бесчувствия. В этом мире были свои собственные законы удовлетворе ния и воздаяния. И если Джон Саймон захочет опрокинуть преграды, стоящие на его пути, и нанести удар Брайерам, как он, по — видимому, собирается нанести удар Пенбори и другим кровопийцам, если он положит конец ненужным мучениям и перевернет жизнь матери и сына, то они будут страдать от этого не больше, чем от прежней своей терпеливой и смиренной жизни.

Кое — какими из этих мыслей я поделился с Парром, который совсем было уже собрался заснуть, положив голову на край стола.

— Однажды, — начал Эдди голосом, который я едва мог расслышать, так как губы его почти вплотную прикасались к доске стола, — в одном из северных поселков я увидел ребенка; было ему лет восемь, и он уже присматривал за машиной. Вид у него был восьмидесятилетнего, во всяком случае, он казался бесстрастным и благоразумным, как старец. Глянул я на этого малыша как раз в тот момент, когда голова его склонилась к плечу, а самого его затянуло в машину. Когда — нибудь я непременно напишу об этом длинную и потрясающую поэму, поэму, которую будет так же тяжко читать, как тяжко мне пережить и написать ее. Но всегда, когда мне удается скопить достаточно денег на покупку бумаги, я опять вижу этого ребенка; он все смотрит на меня и говорит; «Я ведь уже все сам сказал, какого же дьявола ты еще возишься с этим!»

Тут вошел Бенни Корниш, застегивая на ходу свою куртку, подтягивая штаны и прожевывая последний кусок. Он оставил дверь полуоткрытой, и вскоре вслед за ним показался Джон Саймон. Он обнял Бенни за плечи.

— Слушай, Бенни, вот что я хочу просить тебя передать Джереми Лонгриджу: скажи ему, что он прав, а я виноват. Скажи ему, что сейчас я еще лишь наполовину в здравом уме и наполовину оглушен мукой. Но муку я скоро передам кому — нибудь другому, хотя бы Плиммону, а сам окончательно приду в себя. Скажи ему, что пока еще в наших долинах нет оружия, но с оружием ли или без него, а когда придет время выжечь нечистоты, мы станем с ним плечом к плечу. И еще передай Джереми, что послезавтра ночью я буду ждать его в таверне «Листья после дождя». Ты запомнишь?

— Я передам ему это слово в слово. Потому и послали меня, что стоит мне раз услышать что — нибудь и я уж могу повторить это без запинки.

— Вот и прекрасно. Будь здоров, Бенни!

— Всего хорошего и вам, Джон Саймон Адамс!

Юноша бросил беглый взгляд в сторону дедушки, который сидел, уронив голову на грудь, и подмигнул ему. Потом он открыл дверь и был таков.

Хозяйка дома проводила нас к месту, отведенному нам для ночлега, и мы улеглись. Заснув, я очутился во власти самых мрачных снов.

На следующий день в послеполуденную пору я снова шагал по главной улице Мунли. До того как я расстался с домиком Корнишей, Джон Саймон высказал предположение, что для меня не представляет опасности еще раз сходить в Мунли, ведь я, в сущности, еще ничего такого не совершил и его имя не связывают с моим. Он не стал бы просить меня заглянуть в Мунли, сказал Джон Саймон, если бы не опасался, что встреча с Лонгриджем в таверне «Листья после дождя» может кончиться провалом. Он не считал возможным идти на свидание вслепую, рискуя застать Лонгриджа арестованным и попасть в %засаду. Поэтому мне следовало связаться с Эйбелем и, только получив от него заверение, что путь совершенно свободен, дать знать об этом ему, Джону Саймону, по ту сторону холма.