— На рассвете мы вступаем в Мунли.

— В Мунли? Но ведь Джон Саймон как будто сказал, что вы только побудете на горе, а затем разойдетесь и направитесь по домам?

— Нет. Мы спустимся вниз, в Мунли. Сначала Джон Саймон был решительно против, но другие вожаки отчаянно спорили с ним. Он наконец понял, что мы уж достаточно уступили ему, если согласились прийти на Южную гору безоружными. Ему — то нужны тишь да гладь, он хочет действовать уговорами. Мы же пойдем в Мунли и заявим о наших требованиях Пенбори, Рад- клиффу или любому другому, кто может выслушать нас и принять решение. Говорят, что Пенбори уже заболел — видно, не выдержал тяжести забот и усилий, которых требует положение человека, поставленного над многими людьми.

— Не такой уж он свирепый. Бывают у него настроения, когда он мягок, как мышь.

— Брось ты свою добродетельную болтовню, арфист! Мы — очистительная гроза для таких негодников, как он.

Уилфи засмеялся, увидев, как недоуменно и растерянно я разглядываю окружающую нас толпу.

— Да, мы предъявим наши требования. И по домам разойдемся только тогда, когда убедимся, что требования эти будут удовлетворены и что нам уж больше не придется годами думать о заработной плате, которая все падает и падает, тогда как цены все растут и растут, а весь трудовой люд мечется из стороны в сторону и задыхается в петле долгов и нищеты.

— Там, внизу, полно солдат, Уилфи. Что же будет, если они полезут в драку?

Уилфи посмотрел мне прямо в лицо и усмехнулся.

— Многие из нас, — сказал он, — не так доверчивы и жалостливы, как Джон Саймон. Они будут только рады, если солдаты попробуют вмешаться. При том образе жизни, какой мы вели за последние десять лет, хорошенькая встряска принесла бы нам только пользу.

— Такое желание — очень рискованная штука, друг. Встряска, с какой бы точки зрения ни смотреть на нее, — палка о двух концах.

— Если она взбаламутит болото, в котором все про- гнило и сеет смерть, то это только к добру.

Уилфи ушел. В течение часа я передвигался вместе с группами рабочих. От множества факелов и обилия людей на горе даже как будто потеплело. Я испытывал потребность поговорить с кем — нибудь, но я был чужак, а им было сказано, что разговаривать можно только со своими. Мысли мои как будто набегали волнами. Минутами меня целиком захватывал мощный порыв, приведший к решению, в котором участвовал каждый из этих людей. Затем действительность куда — то уплывала, меня охватывал озноб от сознания бесплодности происходящего, от страха. И мне становилось стыдно, что я уже не я, не тот простой, управляемый собственной волей человек, хладнокровно и беспечно подчиняющийся своим настроениям, а всего — навсего частица, да еще сморщенная и запуганная частица этого огромного, пышущего жаром скопища чудаков. Но и люди эти лишь смутно отдавали себе отчет в том, что они собираются делать. И по мере того, как ночь проходила, а они, глядя друг другу в глаза, постепенно осознавали полную бессмысленность своей почти комической бездеятельности и угрожающей им неминуемой опасности, их покидал даже гнев, тот гнев, который в своей непосредственной безумности еще мог бы, пожалуй, посодействовать успешному завершению их воинственного начинания. Обходя группы, я видел сотни людей, стоявших совершенно безмолвно, с опущенными под тяжестью факелов плечами, застывших в неподвижности, с торжественно бездумным выражением в глазах.

С первыми лучами солнца факелы были погашены. Люди построились и походным маршем двинулись с холма в Мунли. Впереди главной колонны неутомимо неслась стайка мальчишек: они должны были предупредить демонстрантов, если бы на дороге оказались заграждения или засады.

Солнце уже стояло довольно высоко, когда мы вошли в Мунли. До слуха моего внезапно дошел топот наших ног, отдававшийся среди зданий главной улицы. За прокопченной площадью заводских территорий косогоры сияли изумрудной зеленью, а подножия холмов были изъязвлены улочками и домишками. На окраине поселка не видно было живой души.

На повороте дороги, в каких — нибудь пятидесяти ярдах от начала аллеи, ведущей к дому Пенбори, мы увидели добровольцев — иоменов, выстроившихся в боевом порядке. Они образовали пятно такого густо — зловещего тона, что у иных рабочих даже дух перехватило от изумления. Во главе добровольцев на гнедом коне гарцевал Плиммон. У него был вид настоящего командира, больше, чем у любого из имеющих право на это звание. Я находился близко от головной колонны. Взобравшись на какое — то возвышение у самой обочины, я увидел, что вся улица, насколько глаз хватал, полна людьми, построенными шеренгами в четыре, пять и шесть человек. Ярдов за двадцать до того места, где на лошади восседал Плиммон, нам приказано было остановиться. Джон Саймон, шедший в первом ряду, выступил из строя несколько вперед. В тот момент я впервые после предыдущей ночи получил возможность разглядеть его. Лицо Джона Саймона почти утратило свое обычное выражение внутренней уверенности. Он наконец почувствовал надвигавшуюся угрозу. Глаза его выражали тревогу и напряжение.

— Мы хотим видеть Пенбори! — громко проговорил он. — Здесь собрались люди из двадцати поселков, и все они говорят единым голосом. Где Пенбори?

— Здесь его нет, — ответил Радклифф, появившийся слева от Плиммона.

Он тоже — был в форме офицера добровольческой кавалерии. На коне он сидел далеко не так ловко, как Плиммон или Уилсон, находившийся по правую руку от командира. Лицо у Радклиффа было багровое и свирепое, и рука его нервно сжималась и разжималась над эфесом шашки — точно ему невтерпеж было поскорее налететь на нас и покончить со всей этой канителью. Уилфи Баньон следил за ним, не спуская с него глаз, и шлепнул рукой по своим грубым плисовым штанам. Этот звук отчетливо раздался среди всеобщей и настороженной тишины, внезапно наступившей после первых слов Радклиффа.

— Здесь его нет, — повторил он еще раз, — да и вряд ли он появится здесь, Адамс, для разговоров с вами или с вашими друзьями.

По знаку Плиммона мистер Боуэн, облаченный в черное, застегнутое на все пуговицы пальто, выступил вперед из — за группы начальников в военной форме и, приветливо улыбаясь всем нам, начал говорить. Прохлада раннего утра и необходимость выступать перед такой необычной аудиторией вызывали у него дрожь в руках и замирание голоса.

Почтительно подняв в его сторону руку, Джон Саймон перебил его.