Еще до того, как мы улеглись в постели, сооруженные для нас хозяевами в сенях, я успел уже почти окончательно убедить Джона Саймона в правильности моих доводов.

— Предоставь это дело мне, — сказал я, — а сам знай сиди себе здесь, парень, будь глух и нем. Как всякому овощу свое время, так и для прозрения людей своя пора. Сегодня праздник на улице плиммонов и радклиффов. После событий сегодняшнего утра многим долгие месяцы будет тошно вспоминать о пережитых потрясениях и мучениях. У Пенбори, который когда — то временно приоб- щилс'я к царству поэзии, хватит здравого смысла хоть некоторое время обходиться с людьми чуть получше обычного, а тем временем мистер Боуэн со всей своей фанатичной братией позаботится о том, чтобы приравнять тебя к дьяволу и блудному сыну и заставить людей поверить, будто именно на тебе лежит ответственность за каждое убийство в отдельности, совершенное сегодня по ту сторону холма. Тут шутки плохи. Так что давай удирать.

— Какого же я свалял перед ними дурака! Какого ужасного дурака! — только и мог произнести Джон Саймон.

Но, судя по его одобрительным кивкам в ответ на высказанные мной соображения, я был уверен, что в одно ближайшее утро Джон Саймон, Кэтрин и я повернемся спинами к местным долинам, охваченным ужасом и потерявшим всякий покой. А чтобы окончательно увериться в этом, я еще раз стал рассказывать Джону Саймону — убедительно и восторженно — о прохладе и красоте, которые ждут нас на Севере, в лощине, ставшей моей собственностью.

Около девяти часов, когда все мы сидели в кухне, дверь вдруг распахнулась и в комнату вошел человек примерно моего возраста, прекрасного сложения, с огромным широким лбом, с глубоко сидящими ироническими глазами, одетый в специальный костюм — не то рабочего — гор- няка, не то лесного жителя. В момент появления на лице его лежала глубокая скорбь, но, увидев нас, он постарался сложить губы в приветливую улыбку, хотя взгляд оставался опустошенным и тоскливым. Джон Саймон помахал ему рукой.

— Алан, — сказал Джон Саймон, — это мой друг, Эдди Парр. Откуда ты, Эдди?

— Пришлось задержаться в одном из поселков, милях в пятнадцати к западу отсюда. Я вернулся так быстро, как только можно было. К середине первой половины дня я уже был в Мунли.

— Что нового?

Эдди обвел глазами всех нас, останавливаясь взором на каждом лице в отдельности, и задержался наконец на престарелом хозяине дома, который, сидя в кресле у камина, покуривал длинную пенковую трубку.

— О, плохо! — сказал он, придвигаясь поближе к камину и в то же время бросая на меня беглый взгляд, словно он уже слышал обо мне и проверял создавшееся у него впечатление.

Мы ждали, чтоб он продолжал. Губы старика, обхватившие мундштук, так нарочито громко чмокали, точно он хотел этим изолировать себя от нас. Г нет тишины уже начал утомлять его, и я, чтобы помочь ему, принялся постукивать носком сапога по грубой резьбе, которой была покрыта толстая ножка стоявшего поблизости табурета.

— Все нынешнее утро, — продолжал Эдди, — я ходил взад и вперед по главной улице. Никто мне не мешал. Всю первую половину для я провел, как на поле брани — я был удручен, страшно удручен и носился по улицам, как собака. Я никогда раньше не видел столько трупов — целые горы…

— Какое это ужасное зрелище, — сказал Джон Саймон, — но есть люди, которым оно доставляет удовольствие. Некоторые даже находят в нем какую — то особую прелесть, утешительную прелесть, иначе они не стали бы затрачивать столько усилий на его организацию.

При этом голос его звучал менее слышно, чем шепот, он был чуть погромче дыхания. Все существо Джона Саймона представляло собой в ту минуту какое — то мучительное сплетение мысли и чувства.

— Я видел Плиммона, — сказал Эдди. — Он был счастлив. Улыбался. В особенности, когда мимо тащили труп Уилфи Баньона, чтобы бросить его в общую кучу. Зубы у него, у этого Плиммона, белые, как снег.

— До сих пор? — спросил старик, и мне от души захотелось, чтобы весь разговор этих покинутых и отчаявшихся людей соскользнул в спокойную заводь безобидной сплетни о любых пустяках, начиная хотя бы с плиммо- новских зубов.

— Он мужчина видный, ничего не скажешь, — произнес я. — Именно такими изображают богов на картинках, только у него более деловой, энергичный вид.

— У них вся семья такая, — с удовольствием произнес старик, кивнув мне и осклабившись.

Он, как и я, почувствовал облегчение от возможности хоть немного отдохнуть, не говорить о людях, павших по ту сторону горы, на тихих грязных улочках, не говорить о том, что еще предстоит сделать для Вразумительного объяснения событий.

— Они как беременная женщина! — продолжал старик. — Они все пухнут, эти Плиммоны. Поле сражений для них — как хлеб для нас. Они все жрут и пухнут.

— Пыжатся, как лягушки, — добавил Джон Саймон. — Попыжатся и лопнут с натуги.

— В таких заводях, Джон Саймон, учение и жратва — всегда лучшего качества. Зачем же им делать глупость и лопаться? Ты, может, и лопнешь. А им на кой это?

В дверь постучали.

— Здесь есть друг, который хочет повидать Джона Саймона Адамса, — послышался голос хозяйки. — Это Бенни Корниш, мой племянник из Уэстли.