Он кричал еще что–то. Кричал и кричал, не умолкая. Кричал громче и громче, потому что сам себя не слышал и казалось ему, что и вокруг тихо — все онемело, все молчит. А он не мог, чтоб было тихо, не мог молчать — ведь умер Харитон, дружок с малых лет…

Пулемет трещал. Тося тянула и тянула ленту из цинки.

Лия тихо плакала, перевязывая рану мертвому Харитону. Наступало утро.

Это было первое утро после победы октябрьского восстания в Киеве.

1

Флегонт не узнавал Марины.

Марина не хотела идти не Софийскую площадь!.. И вообще она ничего не хотели. Не хотела, слушать Флегонта, не хотела на него смотреть, не захотела принять цветок — хрупкую белую хризантему, выращенную для нее стараниями самого Флегонта под оконцем его хибарки, последний привет неяркого осеннего солнца.

Марина на хризантему даже не глянула, отвернулась к стене — она лежала на диване, когда Флегонт вошел, — схватила какую–то книжку, случившуюся под рукой, раскрыла ее вверх ногами и уткнулась носом в странички.

— Не мешай, пожалуйста, — сказала Марина, — ты же видишь, я читаю!.

Флегонт положил хризантему на подушку возле Марины, но Марина небрежно повела плечом — и цветок упал на пол.

— Ты сердишься на меня? За что?

— Я ни на кого не сержусь, но оставь меня в покое!

Флегонт стоял растерянный. Что происходит с Мариной? Позавчера она не пришла на репетицию хора печерской «Просвиты» — а репетиция была такая важная: лысенковскую кантату «Слава Украине» должны исполнять завтра на всенародном празднестве. Вчера у Марины день был особенно занятой: заседание центрального правления объединенных киевских «просвит», собрание курсисток–украинок для организации «Союза украинских женщин», конференция старостатов всех факультетов всех высших учебных заведений для составления петиции об открытии украинского народного университета, — но Марина пренебрегла и заседанием, и собранием, и конференцией.

И вот сегодня она заявляет, что вообще не собирается идти завтра на церемонию провозглашения третьего «универсала».

Что случилось с Мариной?

Ей–богу, Флегонту хотелось заплакать.

В квартире Драгомирецких, кроме Марины с Флегонтом, в этот час не было никого. Гервасий Аникеевич дежурил в своей больнице, Ростислав пропадал в штабе Красной гвардии — он ведал там какой–то группой тактического обучения; Александр где–то шатался, как всегда, допоздна — он только что сшил себе у Сухаренко новую форму с желто–голубыми обшлагами и золотыми трезубцами и теперь спрыскивал ее то и «Шато», то у Семадени, то у Франсуа. Семья Драгомирецких, как, впрочем, и раньше, не имела обыкновения собираться ин корпоре, а Ростик с Алексашей теперь и вообще избегали друг с другом встречаться.

Был вечер. Собственно за окном черной пеленой спустилась уже на землю гнилая осенняя ночь.

Но в комнатушке у Марины было тепло, тихо и уютно. На комодике мягко тикали затейливые часики — Атлант держал на могучих плечах земной шар — бесплатная премия к сто первой коробке папиросных гильз Каракоза, которые выкурил Гервасий Аникеевич за первые полвека своей жизни.

Так приятно войти сюда — в комнатку к Марине! — и так радостно было у Флегонта на душе, — и, н ж тебе, такая досада!

— Марина! — сказал Флегонт, и в голосе его звучали и мольба, и волнение, и восторг, обуревавшие его в ту минуту. — Марина! Как же ты можешь завтра не пойти? Ведь будут провозглашать Украинскую народную республику!

— Ну и что?

Флегонт опешил.

— Как — что? Мечта всей нашей жизни!

Марина фыркнула;

— Недолго дожидались: тебе — семнадцать, мне восемнадцать.

— Не понимаю, как ты можешь над этим шутить. Будет республика, Марина! Не империя, а республика.

Марина продолжала лежать, отвернувшись к стене, но плечи ее поднимись и опустились — она вздохнула. Флегонт проговорил торжественно:

— И республика не буржуазная, а народная! Наша, украинская, народная республика! У нас будет свое государство, Марина. С завтрашнего дня и — навечно! Теперь уже навечно! — Глада у Флегонта светились, он высоко поднял голову, грудь порывисто вздымалась. — Разве не за это мы с тобой друг другу поклялись… отдать жизнь?

Марина снова вздохнула и тихо сказала:

— Сядь подле меня, Флегонт…

Флегонт присел на краешек дивана, у Марининых ног.

— Гонта! — прошептала Марина, и у Флегонта похолодело в груди! «Гонтой» Марина звала его не часто, лишь в самые задушевные минуты. — Понимаешь Гонга, так гнусно стало на сердце…

— Маринка!.. — вскрикнул Флегонт: ведь у Марины никогда не бывало гнусно на сердце, она всегда была такая горичая, страстная, энергичная. И вдруг упадок, равнодушие, апатия. — Маринка, отчего это?

— Ах, Флегонт!..