Трудно пробить меня словами. А он пронял. Верите ли, слезы закапали — так мне больно и стыдно стало за свою непутевую жизнь.

А он говорит: учти, Бедарев, ты еще можешь быть человеком. Так и сказал — человеком! И поэтому мы будем наблюдать за тобой, будем товарищеским судом судить, если не образумишься...

Копытов слушал этого горького пьяницу и думал, что Бедарев не все еще пропил, что, в самом деле, за него надо бороться, может быть, послать на лечение.

А тот уже рассказывал о том, как к нему пришел Фома Руденко и начал уговаривать, чтобы Бедарев пришел на их молитвенное собрание.

— Этот ворон, наверно, узнал от кого-то о нашем разговоре с Иваном Савельевичем. Пугает меня: никому ты, Бедарев, не нужен, все от тебя отвернулись. Вот и судить обещает тебя Павлов. И засудит ведь. Иди к нам, Христос исцелит тебя от твоего недуга...

Неужто, думаю, я, бывший солдат, прошедший огонь и воду, и медные трубы, стану сектантом? Да лучше на белом свете не жить! Пужнул я этого «брата», пулей вылетел. А тут где-то через день опять у себя в доме застаю его. С женой душеспасительные речи ведет.

Жена Бедарева стояла на крыльце. Хозяин посмотрел на нее сердито и сказал:

— Рассказала бы, Авдотья, товарищу старшине, что он напевает тебе, этот баптистский агитатор?

Женщина сердито ответила:

— Почаще бы трезвый домой приезжал, так и не было бы никаких агитаторов. Не бросишь эту проклятую водку — поддамся уговорам баптистов. Может, и правда найду у них утешение и покой душе?..

Бедарев испуганно сказал:

— Ну, ну. Ты, Авдотья, шути, да в меру. О сыне не забывай.

— Сам бы не забывал. Венка стыдиться отца начал.

— Верно. Сам замечаю,— вздохнул Бедарев.— Брошу, Авдотья, пить. Не поздно еще человеком стать, правильное говорит Павлов.

Трудная семья, подумал Копытов. Надо присмотреть за Венкой особо. Он, кажется, у Ирины Владимировны учится. Послушав Бедарева, старшина почему-то отмел версию о том, что тот замешан в хищении леса. Однако расспросить сборщика о той ночи надо было обязательно.

Они ушли под навес. Сюда не проникало солнце, и сохранялась прохлада.

— Два дня назад учительница приводила к вам ночью лошадь. Вот я бы и хотел узнать, где вы были в это время, как попала лошадь к учительнице? — напрямик спросил Копытов. Бедарев пожал плечами. Он говорил невразумительно, ссылаясь на то, что ничего не помнит. Старшина понял одно: его напоил какой-то незнакомый мужчина. Бедарев проснулся на краю поселка в кустах около дороги. Что с ним было, куда подевался тот человек, куда запропастилась лошадь — он ничего не знает.

— Ну, а того щедрого мужчину, который вас поил за ваши красивые глазки, вы бы узнали сейчас? —с ехидцей спросил Копытов.

— Узнал бы,— кивнул Бедарев.— Поверьте, честно говорю. Копытов ушел ни с чем.

Профессор Кислых Щей заглянул в пятый «Б» и поманил к себе Ромку. Мальчишки быстро затерялись в толпе школьников. Славка Добычин сказал:

— Второй день замечаю, что за мной следят то Самсонов, то Звягинцев. Будто я какой преступник. Звягинцев даже в блокнот записал номер моего дома и квартиры, будто не бывал ни разу.

Профессор нерешительно подержал Ромку за пуговицу пиджака и виновато продолжал:

— Я понимаю, Рома, что беседа прошла неудачно. Ангина помешала, и вообще... Виноват, конечно. Вот я подумал и придумал такое, что эта ваша Аленка посмотрит и скажет: «В кого я верю? Так он же, этот бог, дуралей...»

— Ну да, что же ты такое придумал? — не поверил Ромка.

Профессор огляделся по сторонам и таинственно шепнул:

— Приходи ко мне. Только, чтобы Звягинцев не видел. Я сочиняю антирелигиозный сценарий. Понимаешь?

Ромка пока понимал мало. Но прийти пообещал. Может, в самом деле Профессор Кислых Щей придумал что-нибудь подходящее.

Ромка знал, что Славкина мать работает в клубе билетершей и Добычин проникает на репетиции драмкружка. Ходили слухи, что Профессор будто бы временно заменял заболевшего артиста, но на сцену его не выпустили. Одни говорили, что не выпустили из-за роста и возраста, другие спорили, что режиссер не нашел у Профессора таланта.

Когда спросили самого Добычина, он ответил:

— Я же увлекаюсь режиссурой.

На письменном столике, рябом от чернильных пятен, были разбросаны исписанные тетрадные листки. Профессор взял один из них и гордо сказал: