– Ты хочешь сказать, что любовь кnмаме была ошибкой? – Рафаэль снова слышал собственный голос, задающий этот вопрос, который болезненным эхом откликнулся в сердце. Значит, любовь к ней и мое рождение было ошибкой? Он хотел сказать это вслух, но в четырнадцать лет уже сумел понять, что не готов выслушать ответ.

– Если бы твоя мать не нашла меня, Рафаэлло, неизвестно еще, куда могла забросить меня жизнь и какие заказы мне могли предложить. Может быть, я взлетел бы гораздо выше Урбино…

Тяжелые воспоминания о человеке, жизнь которого была полна горького сожаления… Рафаэль устало опустился в мягкое кресло, обитое красным бархатом с золотой бахромой, и оказался за деревянным столом. Этот разговор и день похорон отца стали самыми яркими и болезненными воспоминаниями о нем. Стремление к славе, громкая фраза, произнесенная в памятный миг, определили всю его жизнь.

Они подталкивали его к одним отношениям и отвращали от других.

Его рука огрубела, тело и кисть онемели, пальцы потеряли чувствительность и болели после целого дня напряженной работы. Массивную, инкрустированную перламутром столешницу перед ним подпирали фигуры четырех львов из черного дерева. Стол стоял на персидском ковре, прикрывавшем темный полированный пол. Рафаэль в полном одиночестве сидел в своей комнате с канделябрами, и гулкая тишина жилища впервые показалась ему невыносимой.

– …И эти глаза, Рафаэлло, такими живыми их умеешь делать только ты! Благодаря им твои картины станут незабываемыми! Глаза и должны быть незабываемыми! Рисуй женщин так, как ты их чувствуешь, и искусство станет твоей любовью, с которой не сравнится ни одна из смертных!

Бездомный кот, которого он подкармливал, вспрыгнул на стол и потянулся возле нетронутого куска хлеба с ломтиком пармской ветчины, прогоняя последние воспоминания. Рафаэль машинально согнал кота, но пушистый гость снова вернулся туда, откуда его выдворили. Сам виноват, подумал мастер. Был излишне мягок с этим паршивцем, когда он впервые пришел к моей двери. Протянув руку, Рафаэль ласково погладил полосатую спину, и кот замурлыкал.

– Знал бы мир, как не хватает нежности знаменитому Рафаэлю, – тихо произнес художник, грустно улыбаясь.

Лунный свет просочился сквозь переплеты высокого окна, которое было лишь наполовину закрыто ставнями. Рафаэль встал и подошел к окну. В голову тут же пришла мысль, которая часто посещала его в минуты одиночества. Что, если ему суждено умереть молодым? Прямо сейчас, когда он так и не изведал любви? Даже не приблизился к той страсти и самозабвению, которые изображал каждый день? Этот страх преследовал его всю жизнь, сколько он себя помнил. После смерти матери страх только усилился. И каким бы известным и влиятельным он ни был, какие бы важные заказы ему ни поручали, он ни на секунду не забывал, что это все временно.

Мастер отогнал невеселые мысли и попытался снова взять в руки уголь, чтобы нарисовать ее глаза. То, что у него получилось, было несовершенным, неточным и неживым. Он не видел саму девушку в образе, который только что создал. Рафаэль отбросил уголь и снова откинулся на спинку кресла. Ночную тишину улицы нарушил стук конских копыт, отразившийся многократным эхом от стен высокого дома и каменной мостовой.

Почему она не хочет, чтобы он ее нарисовал? Царственные особы со всего света одолевали его просьбами увековечить их образ, а она почему-то боится. Чего? У него осталось так мало времени до того, как Папа переменит отношение к своим заказам и Рафаэлю как их исполнителю! Она идеально подходит для образа Мадонны! Он встал и принялся метаться по комнате, мимо широких окон с витражами, стен в золоченой резьбе и затейливой мебели. Провел рукой по шее и налил себе кьянти из графина, украшенного драгоценными камнями, который подарил ему кардинал Биббиена. Глядя на сверкающий сосуд, переливчатый жемчуг и рубины, он впервые задумался о баснословной стоимости безделушки, которой бестрепетно пользовался вот уже два года. Он попытался представить себе, что о ней подумала бы девушка вроде Маргариты Луги, что она могла бы купить на вырученные за нее деньги.

В задумчивости Рафаэль обозрел стол, бронзовый медальон с изображением Геркулеса, подаренный ему во Флоренции Леонардо да Винчи. Эта вещь символизирует решимость, растолковал расположенный к нему стареющий художник, она обязательно должна принести удачу. Рядом с медальоном лежало нераспечатанное письмо от секретаря прекрасной и высокородной Изабеллы д’Эстэ, по-прежнему надеявшейся, что художник согласится написать ее портрет. С тех пор как Рафаэль переехал в Рим, к нему обращались только по поводу работы. Только работа и успех. Ничего более того. Впервые Рафаэль понял, что к этим двум составляющим сводится вся его жизнь.

Северный ветер прогнал облака, и на ночном небе наконец засияли звезды. Полумесяц переливался перламутром, будто соревнуясь с ними в красоте. Рафаэль бокал за бокалом пил терпкое вино. Он уже было собрался послать за женщиной – скорее по привычке, чем из желания, но передумал, поглощенный размышлениями о том, как убедить девушку из Трастевере позировать.

Он бросил взгляд на стол, стоявший рядом с письменным, на старые наброски и эскизы, изображения рук, пальцев и торса, оставшиеся после создания образа очередной Мадонны. Сверху лежал его любимый набросок – Мадонна с ребенком на одной руке и открытой книгой в другой. Ему казалось, что именно здесь удачнее всего найдено выражение лица Богоматери: боль от осознания будущего и решимость, грусть и доброта. Если бы только Маргарита могла это увидеть и понять, какую именно картину он хочет написать с нее.

И тут его осенило.

Лицо озарилось радостью, и сразу стало легче на сердце. Ну конечно! Почему он не подумал об этом раньше?

Рано утром следующего дня Рафаэль вернулся в мастерскую на Пьяцца Сант-Аполлония. Он рассеянно бросил на скамью плащ из ярко-фиолетового бархата с золотой бахромой и пошел по скрипучему деревянному полу. Мастер тут же ощутил лихорадочный ритм кипящей вокруг него работы. В комнате с высоким потолком, украшенным расписными балками, его помощники, готовясь к работе над следующей фреской Ватиканского дворца, делали наброски с натурщиков. То были вчерашний старик, позировавший Джузеппе для зарисовки красным мелком, и юноша, совершенное лицо которого Джулио Романо аккуратно высвечивал белой сангиной на картоне. Это был лик Персея для новой фрески дворца Киджи.