Шрифт:
– Я не овца!
– Зарежут во сне. Не успеешь глаза открыть.
Хамза несколько секунд сидел молча. Потом поднял голову и посмотрел на Буранбая. В глазах у Хамзы блеснули слёзы.
– Я буду верен тебе до конца дней, - тихо сказал он.
– Мы все проходим через это, - вздохнул Буранбай, - у меня тоже когда-то была любовь...
– Дочь медника?
– А ты знаешь?
– Слыхал.
– Ничего не вышло. Отдали за богатого. Сейчас время денежных...
– Идут, - - шёпотом сказал Буранбай.
Хамза вскочил на ноги. В конце тополиной аллеи показались две фигуры и тут же исчезли в тени, отбрасываемой деревьями.
Снова вышли на ярко освещённое луной место и снова исчезли в тени.
– Это они.
– Буранбай поправил тюбетейку.
– Я пойду навстречу. Мы с Умаром будем ждать там, в конце аллеи. Она придёт сюда одна.
...Сердце Хамзы стучало так сильно, что он даже оглянулся.
Тишина. Только поют свою бесконечную, безразличную, бесполезную песню невидимки кузнечики. Вода журчит, нарастает, грохочет, будто её льют с вершины горы. И луна безмолвно колотит в жёлтый круг своего бубна ослепительным серебристым сиянием.
Тишина. Всё сгустилось. Сердце молотом бьётся в наковальню груди.
Женщина вышла из тени. Вспыхнула лунным пожаром.
Погасла в длинной тени деревьев. Опять загорелась белым пламенем мёртвого света.
Погасла.
Осветилась ещё раз мерцанием древнего ока небес.
Погасла.
Зажглась как свеча на ветру в ореоле пустого зрачка ночи.
Погасла.
Ушла в тень. Слилась с темнотой. Растворилась во мраке.
И вновь родилась в угрюмой волне лунного серебра, в недобром, зловещем оскале холодного волчьего солнца.
Зубейда приближалась. Она шла по тополиной аллее, по упавшему на землю частоколу теней, то пропадая, то возникая.
Есть. Нету.
Белая. Чёрная.
Есть. Нету.
Небо. Земля.
Есть. Нету.
Человек. Маска.
Есть. Нету.
Здравствуй. Прощай.
Она шла через ночь без паранджи-чачвана. Только большой тёмный шелковый платок был наброшен на плечи.
Голова поднята вверх и запрокинута назад.
Белое пятно лица.
Она шла через полосы света и темноты, как мимо какого-то неправдоподобно огромного полосатого хищника, выжидающе и терпеливо замершего на своей боевой охотничьей тропе.
А иногда казалось, что это она, женщина, неподвижно замерла на тропе, на большой тополиной дороге жизни, а неправдоподобно огромный полосатый хищник медленно движется мимо неё, обходя сзади, гипнотизируя игрой своей странной окраски - лунными полосами и тенями тополей, лишая воли к жизни и к сопротивлению, чтобы напасть и нанести удар со спины.
...Зубейда остановилась. Их разделяло несколько шагов.
Хамза молча смотрел на неё. Они давно не виделись, и он был поражён происшедшей с ней переменой.
Это была совсем другая Зубейда, которую он никогда не знал.
Он не встречал таких женщин в Коканде. Никакой традиционной одежды, никаких украшений. Глухое длинное чёрное платье, похожее на мужской камзол, который он носил когда-то в медресе.
Но больше всего изменилось лицо. Его не было. Прямая линия сомкнутых бровей зачёркивала лицо. Оно было разрублено глубокой и резкой складкой над переносицей.
Лицо было без лица. Только маска решимости сделать то, что задумано...
– Прощай, - дрогнувшим голосом, глотая рыдание, сказала Зубейда.
Луна осеребрила ее голову. В густой чёрной косе сверкнула нить седины.
Игла прошла через сердце Хамзы. Он почувствовал весь её длинный металлический холод.
– Чаще приходи на мою могилу читать стихи о нашей любви...
Луна раскололась. Голубые осколки посыпались на землю.
Упали в разные стороны тополя. Исчезли тени.
– Спаси меня, спаси, - прошептала Зубейда, - я не хочу умирать...
Она шагнула к нему и покачнулась.
Он успел подхватить её. Она медленно, цепляясь за него руками, сползала вниз.
– Что с тобой, что с тобой?
– растерянно шептал он, опуская на землю её лёгкую тяжесть.
Она молчала. Жизнь ушла из неё. Хамза понял, что Зубейда в обмороке.
Он сел рядом и положил её голову к себе на колени.
Пронзительно и невыносимо громко кричали весёлые ночные обитатели трав. Решетчатая тополиная аллея снова стояла на месте. Шеренга теней сомкнула строй. Луна вернулась на небо.
И Хамзе вдруг показалось, что вот так, вместе с Зубейдой, и должна пройти вся его остальная жизнь. Чтобы сердце было заполнено печальной красотой мира. Чтобы тревога ночи вот-вот готова была бы смениться близким рассветом. И чтобы грустная сказка жизни - любовь - и начиналась бы и не начиналась, и рождалась бы и никогда не могла родиться, чтобы им вдвоём всегда можно было бы жить только внутри этой сказки, не выходя наружу, к людям.