— Просто бродит по округе и хватает кошек, — проговорил Темпл, качая головой. — Зачем этому парню понадобилось воровать кошек?

— Это серьезный вопрос, — ответил Мейер. — Каков мотив, да? Он свел с ума весь 33-й участок. Скажу тебе, Джордж, — я рад, что это дело не в наших руках.

— У меня тоже было несколько дурацких дел, — заметил Темпл.

— Ясное дело, но кошки? У тебя когда-нибудь были кошки?

— Когда я обходил свой участок, у меня были кошки на телефонных столбах.

— У каждого были кошки на телефонных столбах, — сказал Мейер. — Но речь идет о человеке, который ворует кошек из квартир. Теперь скажи мне, Джордж, ты когда-нибудь слышал о чем-либо подобном?

— Никогда, — признался Темпл.

— Я дам тебе знать, чем дело кончится, — пообещал Мейер. — Меня оно по-настоящему интересует. По правде говоря, я не думаю, что они когда-либо решат эту задачку.

— Разве в 33-м участке нет хороших детективов? — спросил Темпл.

— Снаружи дожидается какой-то парень, — крикнул от своего стола Хевилланд. — Никто не хочет сходить посмотреть, что ему надо?

— Такая прогулка будет тебе полезна, Родж, — сказал Мейер.

— Я только что вернулся с прогулки к водяному охладителю, — ухмыльнулся Хевилланд, — и очень устал.

— Он очень слабенький, — заметил, вставая, Мейер. — Бедняга, из-за него у меня сердце кровью обливается.

Он подошел к деревянной перегородке. За ней стоял патрульный полицейский и заглядывал в комнату детективного отдела.

— Много работы, да? — спросил он.

— Бывает хуже, — спокойно ответил Мейер. — Что у тебя?

— Отчет о вскрытии для… — он взглянул на конверт, — лейтенанта Питера Бирнса.

— Давай сюда, — сказал Мейер.

— Подпиши-ка здесь, — протянул бумаги патрульный.

— А он не умеет писать, — крикнул Хевилланд, закидывая ногу на стол.

Мейер расписался за отчет о вскрытии, и патрульный ушел.

Отчет о вскрытии — это беспристрастный научный документ.

В нем плоть и кровь заменяются медицинскими терминами, размерами в сантиметрах, холодным, равнодушным анализом. В любом отчете о вскрытии трудно найти душевность и эмоции. Там нет места чувствам, нет места философствованию. Это только одна или несколько официального вида страниц размером восемь с половиной на одиннадцать, на которых напечатано много слов, а в этих словах на простом медицинском языке объясняются условия, при которых такое-то лицо встретило смерть.

На сей раз той, чья смерть была исследована внимательным взглядом медика, о чем сообщалось в отчете о вскрытии, который Мейер отнес лейтенанту, была молодая девушка, и звали ее Джин Рита Пейдж.

Отчет был очень бесстрастным.

Смерть не славится тем, что ей сострадают.

Вот этот отчет:

Он не мог выбросить из головы мертвую девушку.

Вернувшись в понедельник утром на свой участок, Клинг должен был почувствовать громадную радость. Он снова приступил к работе, слишком долго пробыв в бездеятельности, и асфальт должен был петь под его ногами. Повсюду вокруг бурлила и кипела жизнь. Жизнь переполняла территорию участка, и Клинг шел по своему маршруту среди всей этой жизни, но думал о смерти.

Участок начинался от Ривер-Хайвей.

Бахрома растительности уже покраснела, и коричневая жженка крепко охватила реку, кое-где нарушаемая то памятником героям Первой мировой войны, то бетонной скамьей. По реке к причалам в центр города медленно плыли большие пароходы, и белый дым поднимался от них клубами в свежем осеннем воздухе. Посредине реки стоял на якоре авианосец, длинный и плоский, выделяющийся на фоне голых бурых утесов на другом берегу реки, и экскурсионные катера упорно занимались своей деятельностью, ставшей бесполезной по осени. Лето умирало, а с ним прекращались шумные и веселые попойки любителей погреться на солнышке.

А вверх по реке, словно сверкающая серебряная паутина, величаво изгибаясь над кружащей в водоворотах бурой водой, висел мост Гамильтона, касаясь громадными пальцами двух штатов.

Рядом с опорами этого моста, у подножия небольшого утеса из камня и земли, погибла семнадцатилетняя девушка. Хотя земля всосала ее кровь, кое-где еще оставались пятна красно-коричневого цвета.

Огромные многоквартирные дома, выстроившиеся вдоль Ривер-Хайвей, повернули к окровавленной земле невыразительные фасады. Солнце отражалось в тысячах окон этих зданий, где продолжали служить привратники и лифтеры, и окна светили через реку, как горящие глаза слепцов. Мимо синагоги на углу няни катили коляски с детьми, двигаясь со своими подопечными на юг, к Стэму, пронзающему центр участка, будто многоцветная, украшенная многочисленными перьями тонкая и острая стрела. На Стэме находились бакалейные лавки, магазины недорогих товаров, кинотеатры, гастрономы, мясные магазины, ювелирные магазины и кондитерские. На одном его углу был кафетерий, работавший с понедельника до воскресенья, и здесь можно было встретить до двадцати пяти наркоманов, дожидавшихся торговца белым порошком. В центре Стэм прерывался широким огороженным островом, который пересекали боковые улицы. По краям этого острова на каждой улице стояли скамейки, где сидели, попыхивая трубками, мужчины и женщины, прижимающие к пышным бюстам хозяйственные сумки, иногда присаживались няни, уставшие катать коляски и решившие почитать роман в бумажной обложке.

Няни никогда не забредали южнее Стэма.

Южнее Стэма проходила Калвер-авеню.

Дома на Калвер никогда не отличались высоким качеством. Как бедные и дальние родственники зданий, выстроившихся вдоль реки, много лет назад они грелись в лучах их великолепия. Но копоть и грязь города покрыли их простецкие фасады, превратили в обычных обитателей города, и теперь они стояли с сутулыми спинами, убого одетые, с мрачными фасадами. На Калвер-авеню было много церквей. Там же было много баров. Обе категории зданий регулярно посещали ирландцы, продолжавшие упрямо держаться за свой район, несмотря на наплыв пуэрториканцев, несмотря на управление жилищного строительства, которое с поразительной скоростью выносило приговоры их жилищам и сносило их, оставляя усыпанные булыжниками поля, где росла лишь единственная сельскохозяйственная культура города — отбросы.