Танька посадила гнома возле крошечного пруда, выложенного по краям цветным булыжником, и приказала «присматривать за лягухами». В ответ пара особо крупных обитателей пруда разошлась во все горло веселой трелью. Был славный июньский вечер, в траве стрекотали кузнечики, среди веток раскидистой айвы у забора подсвистывали малиновки, и дополнял общий хор глуховатый баритон воздушного шара, зависшего прямо над Танькиной головой. «Нельзя же не петь, — мелодично откликнулась Танька строчкой из вспомнившейся вдруг старой песни. — Пой, Вася!»

Гном петь наотрез отказался. Музыкальный слух у него был, но красивого голоса, в отличие от других гномов, которые, между прочим, заправские певуны, Вася был лишен от рождения. «Совершенно дурацкую песню» со словами «а разве мы шумели?» он слышал от Таньки впервые, а все происходящее напоминало ему конкурс художественной самодеятельности в пионерлагере.

«Восемь пятых размер соблюдая,

Таня хлопала дверью сарая...»

Однако задор и ритм сделали свое дело: Вася пустился в пляс. Он всегда очень здорово танцевал линди хоп — любимый танец всех гномов, но прямо здесь, возле пруда в саду, его не исполнил бы: соответствующая росту партнерша требовалась, не Таньку ж ему приглашать! Впрочем, под музыку вполне подходил другой гномий танец — шим-шам, его можно было плясать и без пары. Отлично получилось.

На следующее утро гном Вася исчез. Это само по себе было событием незаурядным. Танька и Робин жили в тихом английском кантрисайде[4], где соседи были доверчивы, даже двери редко запирали, и уж вряд ли кто-то вздумал бы воровать пошловатых садовых гномов. «Жалко, мало попели...» — расстроилась Танька.

Песен нынче ей очень не хватало: юношеские посиделки на кухне с гитарой до утра, выступления на студенческих подмостках канули в прошлое. Уехав в Англию и выйдя замуж, как считали подруги, удачно, она практически перестала петь. Робин музыку ценил не особо, а уж про любимый ею и друзьями-москвичами жанр городского романса даже не слышал. Его, впрочем, не раздражал перебор струн, когда жена снимала со стены гитару. А вот ее песен не одобрял категорически: «Они же по-русски!» Тогда Танька купила два билета в Ройял Альберт-холл на концерт своего кумира, всему миру известного тенора. В середине одной из арий, которую, под наплывом чувств, она слушала, прижав ладонь к влажным глазам, Робин спросил громким шепотом: «А как он поет, по-твоему? Хорошо или плохо?» Танька не выдержала. Придя домой, зачехлила гитару. Насовсем. И записала себя и Робина на курсы танцев. В местном клубе по четвергам учили плясать линди хоп.

Нелида

Учитель линди хопа лысый танцор Вильям, хотя был уже, так сказать, «не первой молодости», положил глаз на совсем юную модель. Впрочем, может, и не модель, хотя рост у нее был соответствующий, ноги длинны и безупречны, и она прилежно посещала его занятия в Ковент-Гардене[5] каждый четверг, опаздывая минут на пять. Иногда на десять. Группа успевала уже разогреться шим-шамом, и «модель» явно смущалась, будто боялась, что остальные станут в нее тыкать пальцем за опоздание и за неуклюжесть.

На занятиях всегда было много девиц и маловато танцоров-мужчин. Пары часто менялись партнерами, «запасники» не зевали, лишь бедняжка Нелида (так длинноногую звали) проводила почти весь урок в одиночестве. Но сегодня она совершила поступок необычайный и смелый, какой даже неробким плясуньям был крайне не свойственен: Нелида пригласила танцевать одну из запасных девиц. Та отказалась. Нелида позвала вторую. Та нехотя согласилась. На протяжении всего урока Нелида даже с мужчинами танцевала, а когда среди них ей партнера не доставалось, тут же звала кого-нибудь из девиц. Какие-то из них удивлялись, другие, извиняясь, отходили в сторонку, третьи соглашались охотно: мол, лучше уж танцевать с кем бы то ни было, нежели неприкаянно подпирать стенку, наблюдая за парочками.

— Линди хоп скоро можно будет переименовать в Нелида хоп! — скаламбурил Вильям в конце занятия, решив, что пора приступать к более близкому ознакомлению с «моделью».

— Вообще-то меня могли в детстве и Линдой назвать, так что этот танец был бы в мою честь, — Нелида смутилась быстрее, чем договорила фразу: острить она всегда умела, и неплохо, но отвечать так пожилому человеку, тем более учителю, которому, несмотря на лысину и вставную челюсть, не переставали строить глазки девушки, сочла за нахальство.

Она не соврала: мама, и в самом деле, хотела дать ей имя Линда — как у жены Пола Маккартни, она вроде Битлами[6] в свое время увлекалась. Папа же думал назвать Лидой, в честь своей мамы, и велел было женщине в ЗАГСе записать дочку Лидией, но получил незамедлительный протест жены: «Только не это! Не дай бог, она на твою маму будет похожа». Пока родители ругались, у работницы ЗАГСа лопнуло терпение и она записала в свидетельстве о рождении «Нелида», не то запутавшись, не то назло.

— Так я вас провожу, — лысый танцор Вильям растянул тонкие губы в слащавой улыбке. Отказы он слышать не привык, не каждая из учениц удостаивалась подобной чести.

«Ну, если хочет, пусть дойдет со мной до метро», — решила Нелида. Но Вильям прошел вслед за ней через билетный пропускник, спустился по эскалатору, пытаясь поддерживать за локоток, и проследовал на платформу. Учитель вообще-то жил совсем в другом конце Лондона, Нелиде лишь оставалось надеяться, что они распрощаются, как только прибудет поезд. Но «противный, нудный старикан» шагнул в ее вагон и придвинулся поближе.

«Чего он, интересно, хочет?» — забеспокоилась Нелида. «Клайв (или как его там — Джон?)» ей никогда не нравился как человек. Даже имя его она не могла запомнить, впрочем, так происходило с каждым, кто ее ничем не впечатлял. А этот «гадкий тип, жуткий сноб, и весь какой-то, блин, сальный» не подходил ей ни по возрасту, ни по интересам, если не считать линди хопа, да и тем-то она увлеклась не из любви к хореографии.